Только Тимофей закончил свою речь, как поднялся его брат Герасим и попросил слова.

— Давай, давай, — подбодрил его Кушаверов.

— Не согласен я с братом, — заявил Герасим и, показывая пальцем на Лукашку, добавил: — И с ним не согласен. По-моему, зря они на Каргина зубы точат. Богач Каргин, ничего не скажешь. Только он совсем из другого теста сделан, чем, к примеру сказать, Сергей Ильич. Этот, чтобы свои капиталы спасти, завтра же хоть китайцем сделается. А Каргин не такой. Семенова-то он, может быть, и ждет, но с чужеземцами родниться и не подумает.

— Ерунду, браток, говоришь, — перебил Герасима Кушаверов.

Герасим поклонился ему и сказал:

— Извини, ежели тебе не нравится, а только такова моя мнения: сужу я не по-ученому, а по‑своему.

На Герасима закричали, зашикали со всех сторон, и он поспешил присесть на лавку, нервно покусывая кончик уса. Когда шум несколько стих, начал говорить Балябин. Протирая полосатым платком запотевшие стекла очков, он сказал:

— Я не знаю вашего Каргина. Может быть, он и в самом деле неплохой человек и храбрый казак. Но ведь это не только богач, но еще и бывший поселковый атаман, которому не по душе советские порядки. Верно ведь, не по душе? — переспросил он присутствующих, и все подтвердили это — кто возгласом, кто кивком головы. — А раз так, — продолжал Балябин, — то этот человек будет рад Семенову настолько, что на первых порах не увидит, на чью мельницу льется семеновская вода. А когда разберется — родина уже будет потеряна. Да и что богатому родина? Рассуждают они не по-нашему. Они продадут свою душу кому угодно, чтобы спасти свои деньги. Боюсь, что в этом мы убедимся в самые ближайшие дни…

— Ясно, нам с богачами не по пути.

— Они золотом от самого сатаны откупятся, — раздались громкие возгласы, едва замолчал Балябин.

Следом за ним вторично потребовал слова Тимофей и сказал:

— Свернули мы, товарищи, в сторону. Не о том нужно толковать, плохой или хороший человек Каргин. Нас сегодня Советская власть спрашивает: готовы ли мы на фронт идти? Вот давайте и выскажемся об этом. Про себя я скажу, что готов в поход хоть сейчас. Если мы разобьем Семенова, то у всех врагов крепкую ступеньку из-под ног выбьем, да и здесь всех гадов заставим хвосты поджать. Давайте высказывайтесь, кто как решает.

— Повоевали, хватит, — раздался из кути угрюмый бас. — Меня теперь на войну никакими калачами не заманить.

Тимофей на мгновение опешил и повернулся туда, откуда раздался бас. Там сидел, прячась за висевшей на очепе зыбкой и теребя папаху, батареец Петр Волоков. Тимофей ожег его гневным взглядом:

— Ты что же, Петр, тоже полинял?

— Ничего не полинял, — закипятился Петр, — а только война мне вот где сидит, — показал он на пробитое шрапнелью плечо. — Я дома жить хочу, понимаешь? У меня все хозяйство распорушилось. Не впрягись я в него, как бык в ярмо, значит, детей по миру пущу.

— А дадут ли тебе, Волоков, хозяйничать, как тебе любо? — спросил Кушаверов.

— Кто же мне может не дать? Я никого не трогаю, не тронут и меня. А насчет иностранцев, так это еще бабушка надвое сказала: либо будут, либо нет.

— Эх, Петр, Петр, — удрученно вздохнул Кушаверов, — не все ты обдумал… Не доведется тебе спокойно быкам хвосты крутить. Ты слышал, что говорил нам товарищ Балябин?

— Ну и что же? — не сдавался Волоков.

— А то, что тебя еще до семеновцев свои посёльщики на кол посадят. За грехи Никиты Клыкова каждому из нас кишки на барабан смотают, если рот разинем. Я тебе точно говорю…

В это мгновение с дребезгом разлетелось стекло выходящего на улицу окна. Увесистый камень, никого не задев, пролетел через всю избу и ударился в дверь. Ворвавшимся ветром задуло лампу и едва мигавшую свечу.

— Граната! Ложись! — раздался чей-то перепуганный голос.

— Камень это, а не граната, — торопливо, но уверенно бросил Тимофей и, выхватив из кармана револьвер, бросился на крыльцо. Следом за ним выбежали Симон и Лукашка. Чей-то грузный топот донесся до них из переулка, ведущего на заполье. С каждым мгновением он становился тише. Тимофей раз за разом трижды выстрелил в ту сторону прямо с крыльца. Оттуда немного погодя ответили выстрелом. Симон по звуку определил, что стреляли из берданки. Тимофей и Лукашка перескочили через заплот и кинулись в проулок, но Симон остановил их, сказав, что они могут там нарваться на засаду. Гнаться за неизвестным отсоветовали и вышедшие тем временем на крыльцо остальные казаки.

Когда снова зашли в избу и зажгли свечу, Семен Забережный, вытирая порезанную осколком стекла щеку, зло спросил Волокова:

— Видел?

— Видел, — рассмеялся Волоков. — Выходит, оно и впрямь я не все рассудил.

— А свечу лучше потушить, — сказал Мурзин. — Как бы нам верно гранату не подкатили.

— Пусть лучше кто-нибудь выйдет на улицу и покараулит, пока мы разговариваем, — попросил Кушаверов.

Пойти согласились Лукашка, взявший винтовку у Симона, и Герасим, который про себя рассудил, что на улице менее опасно, чем в избе. Уходя, он позвал с собой и Романа, но тот идти наотрез отказался. Роману было в этой необычной обстановке немного не по себе, но он гордился тем, что фронтовики отнеслись к нему как к равному, и решил держать себя так, чтобы быть достойным этого доверия. В избе к нему подсел Тимофей и спросил:

— Ну как, не праздновал труса?

— Я не из пугливых. Камнем меня не испугаешь.

— Не надумал идти Семенова бить?

— Если возьмете с собой, не отстану.

Разговор их был прерван Кушаверовым, который попросил соблюдать тишину.

— Не сегодня завтра пойдем на Семенова. В Нерчинском Заводе началась запись в Красную гвардию. Народ валит густо. Из Орловской послезавтра уходят добровольцами двадцать семь человек. А сейчас, — сказал Кушаверов, — мы хотим знать с товарищем Балябиным, на сколько человек можно рассчитывать у вас. Давайте говорите.

Первым поднялся Семен Забережный. Смущенно поигрывая старыми кожаными рукавицами, он неторопливо сказал:

— Меня дружба с атаманом давно не берет, давно я на них зуб точу. На заморских соседей тоже зло имею. Они мне две отметинки в девятьсот четвертом на теле поставили да мою шинель в девятнадцати местах свинцом испортили. А шинель у меня добрая была. Так что ежели дадите оружие, то записывай меня, Кушаверов.

— За оружием дело не станет.

— Тогда и говорить не о чем, — опустился Семен на лавку.

— А ты, Волоков, не передумал?

— Пиши меня вторым. Кажется, и в самом деле без войны не проживешь.

Роман, которого давно подмывало поднять руку и сказать, чтобы записали и его, наконец не вытерпел, рвущимся голосом крикнул:

— И меня прошу, товарищ председатель, записать.

— Это чей же такой, из молодых, да ранний? — весело спросил Кушаверов.

Ответил ему за Романа Тимофей. Кушаверов дружелюбно подмигнул Роману единственным глазом.

— Записываю. Если ты в деда удался, то казак из тебя добрый будет, а если еще и в дядю, тогда совсем хорошо. — Он нагнулся к Балябину и стал ему что-то рассказывать. «Про деда, должно быть, — решил Роман. — Только что я теперь этому самому деду да отцу говорить буду? Попилят они меня вдоволь, знай только глазами моргай».

Записались идти на фронт все, кроме Герасима Косых.

— Пусть уж Тимоха атамана бьет, а из меня вояка плохой, — сказал он Кушаверову, когда его вызвали из ограды.

Сразу после того, как была произведена запись добровольцев, Кушаверов и Балябин выехали в Орловскую, захватив с собой Лукашку, который должен был привезти оттуда отобранные у него и его товарищей винтовки. Проводив их, фронтовики стали расходиться по домам.

Оставшись наедине с Тимофеем, Роман поспешил ему выложить свои опасения. Он не на шутку побаивался гнева отца и деда. Тимофей похлопал его по плечу:

— Ничего, не тужи. Ежели здорово прижмут, то ты скажи им, что не пойдешь с нами.

— Ну, уж этого я не скажу.

— Да ты не горячись, а выслушай меня. Война заварилась не шуточная, а твой год очередной. И я тебе смело могу сказать, что на войне ты все равно будешь. Мобилизуют тебя, — это будь спокоен.