— Кого из вас, господа, не затруднит прочесть одно из воззваний? — спросил Истомин.

— По этой части все данные у Ионы Корнилыча, — кивнул на Воздвиженского Гусаров.

— Да, да, это уж надо Ионе Корнилычу, — подтвердил Сергей Ильич.

Дьякон откашлялся в красный шелковый платок, закрутил свои огненные усы и загудел, как в трубу:

— «Братья казаки и крестьяне Забайкалья!

Россия — наша многострадальная великая родина — переживает суровую годину.

Свергнув Временное правительство, высшую власть в стране захватила в свои руки кучка людей, называющих себя большевиками. Они устанавливают свои порядки. Церкви разграблены, монастыри разрушены. Колокольный звон не радует сердца верующих — он запрещен…»

— Ну, тут, знаете ли, атаман перестарался, сгустил, так сказать, краски, — перебил дьякона Гусаров. — У нас в станице целый день трезвонят, да и у вас тоже. А ведь никто ни слова…

— У него, по-видимому, разговор насчет городов. Там действительно приструнили, — вмешался Истомин. — Да это, в конце концов, и не важно. Это чтобы строка позабористей получилась.

— Продолжайте, Иона Корнилыч.

Дьякон снова кашлянул и принялся читать дальше. Когда он кончил, Сергей Ильич, весело оглядев своих гостей, сказал:

— Крепко написано. Стало быть, атаман чувствует себя сильным.

— Только больно истерично, — съязвил Гусаров, — а так ничего, в самую точку бьет.

— Наконец нашелся добрый человек. Он проучит всю сволочь. Интересно, кто он такой и откуда? — спросил Каргин.

— Он, Елисей Петрович, забайкальский казак. Родился и вырос в одной из ононских станиц, а именно: в Дурулгуевской. Он очень простой человек и в то же время решительный. Одним словом, человек дела. В семнадцатом году в Петрограде он одним из первых отдал себя в распоряжение Временного правительства. Он собирался тогда обезглавить большевистскую партию, найти и убить самого главного большевика — Ленина. Именно это и привело его в Петроград. Из всех попыток атамана ничего не вышло. Тогда ему, видите ли, было поручено Временным правительством сформировать для борьбы с революционными рабочими Петрограда бурят-монгольский конный полк. Работа по формированию протекала успешно. Атаман уже готовился грузить полк в эшелоны, как большевики взяли власть в свои руки. Тогда он решил использовать полк для борьбы с ними в Забайкалье.

— А много у него войска?

— Нет. Русских — триста-четыреста человек. Есть румыны и японцы. Но больше всех чахаров и хунхузов.

— Да это прямо-таки Ноев ковчег какой-то, — снова не удержался успевший подвыпить Гусаров.

— А что за народ чахары? — обратился к Истомину Каргин.

— Это одно из монгольских племен, живущее во Внутренней Монголии.

— А что им у нас надо? — снова, ни к кому не обращаясь, произнес с улыбкой Гусаров.

Сергей Ильич напал на Гусарова:

— Вы, Федор Алексеевич, все посмеиваетесь, все посмеиваетесь. А тут не посмеиваться надо, не за слова цепляться. Тут надо о деле думать. Сам я так полагаю, что атаману нужна подмога, а то будь он хоть семи пядей во лбу, но раз поддержки ему от народа не будет, то ничего не сделает. Все дело в народе.

— Это-то ясно… Да ведь народ больно равнодушен к Семенову.

— Как сказать. Копните поглубже, так другое запоете, — раздраженно стоял на своем Сергей Ильич.

— Буду только рад, — примирительно ответил Гусаров. — Давайте лучше выпьем за здоровье атамана.

Когда выпили, заговорил Воздвиженский:

— Хорошо написано в воззвании о хулиганстве. Хулиганов действительно развелось много. И виновата в этом власть. У нас вчера был очень дикий случай в Орловской. Фронтовики подгуляли и заспорили, у кого хватит духу сбросить колокол с колокольни.

— Да что вы говорите!

— А вот Федор Алексеевич подтвердит, — кивнул дьякон на Гусарова.

— Да, да, был такой случай, — пережевывая кусок ветчины, буркнул тот.

— Ну, один, конечно, и вызвался. Некий Самойлов.

— Это какого же Самойлова?

— Гавриила, младший сын.

— Это известный хулиган. Он перед войной у меня в работниках жил. Знаю его, сукиного сына, — махнул рукой Сергей Ильич.

— Так вот, этот самый Самойлов взобрался на колокольню. Встал в пролете и крикнул детворе: «Зовите народ, ребятишки, сейчас представление устрою!»

— Смотри ты, какой мерзавец!

— Да, именно мерзавец… Когда сбежался народ, он взял да и перерезал веревки, которыми был привязан средний колокол. Колокол, конечно, вдребезги. Старики тут же решили расправиться с этой сволочью. Спустили его с колокольни по лестнице. Крепко изувечили. Да и совсем бы порешили, если бы не вмешалась милиция. Теперь, почитай, вся станица на фронтовиков зубы точит.

— Колокол — это случайность, — заговорил Истомин. — Этим органической ненависти в народе к новым порядкам не вызовешь. Но вы здесь можете неплохо сыграть и на этом. У вас, по-моему, господа, обстановка исключительно благоприятная. Во-первых, убийство, совершенное вашим фронтовиком на масленице, во-вторых — колокол, а в-третьих — попытки мужиков лишить казаков вечно принадлежавшей им земли. Все это на чаше весов потянет в нашу пользу. Этого не упускайте из виду.

— Это верно, — согласился Каргин. — А когда Семенов перейдет от слов к делу?

— Вы говорите о выступлении, Елисей Петрович?

Каргин кивнул.

— Этого нужно ждать со дня на день. Но ведь это будет уже третье выступление. Атаман еще в марте пробовал наступать. Однако слабая материальная база и малочисленность отряда обрекли наступление на неудачу. Красная гвардия и вернувшийся с фронта поголовно большевистский Первый Аргунский полк загнали атамана в Маньчжурию.

— А теперь не может случиться то же самое?

— Нет. Теперь дела не те. Атаман имеет весьма ощутительную помощь от наших союзников. С организационной неурядицей покончено. Большая работа проведена среди ононского и караульского казачества. Обеспечены восстания в тылу. Словом, до прихода атамана остались считанные дни.

— Это приятная весточка. Стало быть, надо готовиться. Как ты, Елисей, думаешь? — спросил Сергей Ильич.

— Тут и думать нечего. Надо сколачивать надежных казаков.

— Вот это похвально. Так и нужно действовать, — польстил Каргину Истомин.

— Ну, и мы у себя не отстанем в Орловской, — прогудел дьякон. — Взрыхлим, так сказать, почву…

К вечеру Истомин уехал по другим станицам и поселкам сколачивать контрреволюционные группы, из которых выросли потом, через год, оголтелые кулацкие дружины, творившие суд и расправу над всеми, кто сочувствовал красным.

Проводив его, Сергей Ильич вышел с гостями на улицу.

На площади толпилась молодежь. Федот Муратов и еще какой-то парень в широких плисовых штанах играли с девками в горелки. Тут же, неподалеку, казаки катали бабки, играли в карты. Кто-то грубым, пропитым голосом громко кричал:

— Замирил, да три с полтиной под тебя!

— Видать, крупная игра идет. Боюсь, что скоро кулаки в ход пойдут, — рассмеялся Гусаров.

— Чего доброго, а за этим у наших дело не станет, — отозвался Каргин.

Сергей Ильич глубоко и шумно вздохнул, поглядел на площадь, на ясный и теплый закат, весело сказал:

— Ну, братцы мои, полегчало на сердце. Может, оно и опять по-старому заживем. А то ведь и на улицу показаться страшно было. Заставим мы всю шантрапу под нашу дудку плясать, другие у нас теперь разговоры с ней будут.

— А не рано ли, Сергей Ильич, торжествуешь? — опять усмехнулся Гусаров.

— Нет, не рано. Вот дождемся атамана, а там и начнем дураков уму-разуму учить. — И он, прищурив глаза, сладко потянулся, как сытый кот.

На площади, возле церкви, собралась молодежь со всех концов поселка ставить большие качели. Крепко связанные березовыми кольцами шестисаженные бревенчатые козлы подымали длинными ухватами, сделанными из бастрыков. Поодаль толпились, луща китайские земляные орехи, казачата и девки, покуривали на камнях у церковной сторожки старики. Постановкой качелей заправлял Федот Муратов, обосновавшийся после возвращения с фронта у Платона Волокитина, от которого и ушел на службу. Вернулся он с полным бантом Георгиевских крестов. На Царской улице им откровенно восхищались. Богачи тонко льстили ему и всеми силами старались поссорить его с революционно настроенными фронтовиками. Обрабатывали Федота толково, и скоро забыл он, как собирался «пускать пух» из поселковых тузов, когда возвращались домой. Горделиво похаживая по улицам с гармонью через плечо, не разлучался он ни на минуту с крестами, а пьяный шумел и куражился больше прежнего. От своих недавних единомышленников отшатнулся и даже не здоровался с ними. Тимофей Косых дважды пытался поговорить с ним по душам, но всякий раз Федот отделывался шутками. Когда же Тимофей в упор спросил его, долго ли он будет еще носить на себе старорежимные побрякушки, Федот побагровел, гневно мотнул рыжим чубом и сказал, отчеканивая каждое слово: