В светлой томительной тишине благодатного майского полдня короткими перебежками начала наступление сотня. Невидимый враг таился на дальних, мглисто синеющих увалах. И то, что он ждал, не стреляя, было особенно невыносимым.

Алешка Чепалов, перебегавший справа от Романа, присел под кустом прошлогодней жесткой колючки.

— Чего расселся? Вперед! — закричал на него Роман, содрогаясь от какой-то жесткой радости.

— Ногу смозолил я. Идти не могу. Переобуться мне надо.

— Нашел время переобуваться. Ты у меня дурака не валяй.

— Ей-богу же, не могу идти… — плаксивым голосом тянул Алешка, не собираясь вставать.

Роман рассвирепел. Он упал на колени, вскинул винтовку и стал целиться Алешке в лоб.

— Ты, купеческий недоносок, или ты у меня пойдешь, или застрелю, как собаку!..

Алешка торопливо поднялся. С молочно-белым лицом, с трясущимися губами пошел вперед. И все время, пока не нагнал цепь, трусливо оглядывался на Романа.

Похожий на хлопок бича, донесся далекий выстрел. Потом еще один, потом сдвоило. И вдруг застучало часто-часто, словно проехал там кто-то во весь карьер на гремучей телеге по острым и звонким дорожным камням. Тонко посвистывая, пролетели высоко первые пули.

Сотня залегла на плоской песчаной вершине увала, похожей на множество других вершин, плавно вздыбленной, горькой степной земли. Началась ожесточенная, беспорядочная пальба. Молодые казаки с серьезными серыми лицами выпускали обойму за обоймой. Они мстили врагу за пережитое чувство страха.

Вдруг мглистая даль тяжело вздохнула. Колыхнулся текучий мерцающий воздух. С бешеным, сверлящим воем пролетел снаряд и ударился в бурый, рыхлый увал за цепью. Высокий коричневый столб песка, опоясанный огненной фольгой, поднялся на том месте. Через минуту такой же, яростно повитый удушливым пламенем, столб встал перед самой целью, закрывая солнце. И страшную песню смерти пропели над плоской вершиной осколки японской шимозы.

Первым заползал в смертельных судорогах, закричал нечеловеческим голосом краснощекий Васька Сараев — вечный орловский батрак. Острозубый, ржавый осколок шимозы перебил ему обе ноги. Хватая короткими остывающими пальцами сизый щебень, Васька надсадно, громко выл:

— Ой, братцы! Ой, братцы! Пить… Дайте же пить.

Трудно и медленно расставался Василий с жизнью, поливая своей кровью голый увал.

К нему подползли Роман и Данилка Мирсанов. Они подхватили его под руки и стали стаскивать в затененный изумрудно-зеленый ложок. Потухающими глазами Васька посмотрел на Романа.

— Не таскайте. Так мне хуже. Все равно пропал я. Лучше добейте меня, прекратите мою муку.

— Мы еще у тебя на свадьбе, паря, гулять будем, — утешал как умел Роман, стискивая зубы, чтобы самому не разрыдаться.

Сотня стала отходить к коноводам, прикрываясь канавами и лощинами. Выручил ее подоспевший полк. Он далеко протянулся к югу, незамеченным перевалил хребет, развернулся и бросился на станицу в конном строю. Семеновцы, не принимая боя, поспешно отступали на юго-запад.

Богатая степная станица была пустой, словно пронеслась по ней страшная моровая язва и начисто вымела род человеческий. Только в одной покосившейся набок избенке у крошечного окошка сидел пучеглазый старик.

— Дедушка! Куда же у вас народ девался? — спросил его командир полка Фрол Балябин.

— Убегли, сынок.

— Куда?

— Неизвестно куда: за семеновцами. Ведь им про вас наговорили, что не люди вы, а звери. Идут, мол, и всех, кто казачьего роду-племени, со света сживают. Тут, конечно, паника страшенная поднялась. Начал народ кому куда любо подаваться. Все побросали. У меня тоже сын с невесткой уехали. Никак я их, дураков таких, уговорить не мог. Словно ума-разума рехнулись.

— А ты как же остался?

— Очень просто. Взял да и остался. Я ведь еще в своем уме. Вы Семенова-то, может, в Китай угоните. Куда тогда наши беженцы денутся? Выходит, и им туда же надо подаваться, а там пирогами кормить не станут. В таком разе уж лучше дома умереть.

— Не умрешь, дед, не бойся. Никто тебя и не подумает тронуть.

— Я и сам теперь это вижу. Про вас ведь говорили, что у вас на лбах антихристовы звезды, что будто бы среди вас все больше люди нерусской веры. А тут вроде што не парень, то русский.

— Как видишь, дед!

— Да вижу, вижу. Вы, товарищи, может, чаю испить желаете. В таком разе — слезайте.

— Это можно. Мы, признаться, порядком подморились…

Четвертая сотня остановилась напротив белой станичной церкви. Нигде не было видно ни души. В закрытых дворах жалобно мычали голодные коровы, телята угорело метались в стайках. Когда казаки начали разъезжаться по домам, Балябин обратился к ним:

— Население, товарищи, все поголовно бежало. Золотопогонники их здорово напугали большевиками. Предупреждаю, чтобы никто не смел барахлить. Можно брать только воду на чай, и больше ничего. Если кто из вас ослушается — пускай на себя пеняет.

Роман и человек десять мунгаловцев заехали в новый пятистенный дом с обшитыми в тес углами, с зеленой железной крышей.

На кухне, куда зашли казаки, только что протопилась печь. На крашенном охрой залавке стояла большая квашня. Белое пышное тесто в ней давно поднялось и выпирало через края. Куски его то и дело шлепались на пол. Их торопливо пожирала забравшаяся в кухню ушастая, тупорылая свинья. В горнице красный половик клинками был изрезан на ленты. На полу валялись загаженные, истоптанные фотографические карточки и вымазанные скотским дерьмом иконы. Ярко начищенный самовар с проколотым боком приткнулся у порога. Ограда была выстрочена стежками овса и пшеницы. Это семеновские молодчики поорудовали после бегства жителей.

В печку подкинули сухой, нарезанный кирпичами кизяк, поставили налитый водою большой эмалированный чугун. Кизяк разгорался. Кольцо красноватого ровного пламени обвивалось вокруг чугуна. Вода в нем тоненько, по-комариному запела.

Чай пили с остатками домашнего хлеба, густо рассевшись вокруг щелястого, некрашеного стола. Разговаривали. Гавриил Мурзин спросил только что приехавшего от Балябина Тимофея:

— Когда Ваську хоронить будем?

— Нынче вечером.

— На кладбище?

— Нет. Похороним за станицей на каком-нибудь видном месте.

— Надо бы матери его письмишко отправить.

— Отправим. Завтра пойдет полковая летучка на Нерчинский Завод, с ней отправим. Это, брат, не к спеху…

Не успели мунгаловцы напиться чаю, как под окнами зло прозвучали три выстрела. Все вскочили и бросились в ограду к коням. На площади, стреляя из маузера, крутился на рыжем белоногом коне Балябин. К нему со всех сторон скакали красногвардейцы.

Полк выстроился перед командиром и замер.

— Разговор у нас с вами серьезный будет, — сказал глуховато Балябин. И негромкие слова услыхало каждое ухо.

— Вы знаете, кто мы такие?

— Знаем! Знаем!

— Нет! Вы не знаете, кто мы. Хотите, я вам скажу?

Все настороженно замолчали. Все почувствовали, что скажет Фрол Балябин такое слово, которым ударит как обухом в лоб.

— Мы подлые мародеры, а не бойцы революции. Вот мы кто! Не успели заехать в станицу, как уже разграбили потребительскую лавку. Прельстились на тряпки, на пуговицы.

— Как разграбили?

— Кто разграбил?

— Я, товарищи, тоже не знаю, кто из вас грабил. Но я узнаю. Тот, кто взял эти несчастные тряпки, должен сознаться, пока не дошло до обыска. А там мы посмотрим, что делать с таким народом — стрелять или миловать.

— Правильно!

— Ну-ка, мародеры, пять шагов вперед!

Никто не сдвинулся с места.

— Стало быть, я тихо говорю. Не все меня слышали. Я могу и громче сказать, — завопил Балябин. — Мародеры! Пять шагов вперед!

На правом фланге второй сотни неуверенно тронул коня пожилой казак. За ним, нерешительно взмахнув нагайкой, выехал другой, тоскливо, исподлобья взглядывая на Балябина. А за ними, ломая строй, обреченно двинулась добрая половина первого взвода.