В каюте обрадованный Федотыч с гостями.

Помолодели ноги, и язык помолодел, игрив язык, как ветруга морской. Легкой танцующей походкой старого моряка боцман бегал по каюте вприпрыжку и метал на кон все, что нашлось в запасце. Не пожалел и японского коньяку бутылочку заветную, которая сдавна хранилась в походной кованой шкатулке.

— Раздевайтесь, гостечки желанные, раздевайтесь, милости просим…

Дружки стаскивали рванину.

— Скрипишь, говоришь?

— Ставь на радостях пьянки ведро.

Старик забутыливал и тралил закусками стол.

— Скриплю помалу… Раньше царю, теперь коммуне служить довелось. Чего ты станешь-будешь делать?.. Живешь, землю топчешь, ну, знач, и служи… Давненько не залетывали, соколики, давненько…

— Не вдруг.

— Сквозь продрались.

— Подсаживайся, братухи, клюйте… Корабли по сухой пути не плавают.

Ваньку с Мишкой ровно ветром качнуло:

— Нюхнем, нюхнем, почему не так, взбрызнем свиданьице.

— Пять годков, можно сказать…

Искрились стаканчики граненые, вываливались пересохшие языки: ну, давай…

— Ху-ху, — заржал Ванька и закрутил башкой, — завсегда у тебя Лука Федочч, была жадность к вину, так она и осталась.

И нет ничего в бутылке, а все трясешь, выжимаешь, еще капля не грохнет ли…

— И капле пропадать незачем… Ну, годки, держите… Бывайте здоровеньки… Дай вам бог лебединого веку, еще, может, вместе послужить придется…

Чокнулись,

уркнули,

крякнули.

— Мало… Тут на радостях ковшом хлестать в самый раз!

— Пока ладно. Счас кофею сварю. Где были, соколы?

— Ты спроси, где мы не были?

— Пиры пировали, дуван дуванили…

Кофей в кружки, старик в шепоток:

— На троицу подъявлялся тут Колька Галчонок, из-под Кронштадту чуть вырвался… По пьянке ухал, что вы с Махно ударяли?

— Боже упаси.

— Огонь в кулак, вонь по ветру.

Наверху языкнули две склянки. Невдалеке суденышко бодро отэхнулось: динь-нь-ом… динь-нь-ом… И еще бойким градом в лоток бухты зернисто посыпались дини-бомы. По палубе топоток-стукоток — команду выводили на справку, а по-солдатски сказать, на поверку.

— Бессонов?

— Есть!

— Лимасов?

— Есть!

— Кудряшов?

— Есть!

— Закроев?

— Есть!

— Яблочкин?

— Есть!

— Есть!

— Есть!

— Есть!

Гремела команда:

— Шапки на-деть! По своим местам бе-гом!

По палубе хлынул бег,

в парусиновую подвесную койку

укладывался корабль спать.

В Мишке сердце стукнуло,

в Ваньке сердце стукнуло,

враз стукнули мерзлые, отощалые

сердца.

— Кораблюха…

— Распиши, старик, как живете, чем дышите?

Подмоченный коньяком боцман морщился и вываливал новости:

— Живем весело, скучать недосуг. Работа одна отрада, одна утеха, а так ни на что не глядел бы… Назола, не жизнь… Моряков старых всего ничего осталось, как вихорем пораскидало.

На оторрвут… Все загребают в свои лапы эти камсалисты крупа…

Взгалдели:

— Ботай, чудило… Как же без нас-то?

— Мы в гвозде шляпка.

— То-то и оно, шляпки ноне не в почете.

Охнули,

ххакнули,

задермушились:

— Тузы, шестерки, винновы козыри…

— Старый моряк… Мы — девятый вал!

Мах рукой просмоленной, обугленной в солнечке.

— Девятый?.. А то идет десятый вал… Полундра! Все накроет, все захлестнет, партейная сила зубаста.

— Эдакого нагородишь…

— Силы — вагон, еще повоюем.

— Крышка, соколы, о прежнем времячке думать забудь.

Нонче куда ни повернись, в ячейку угодишь али в кружок…

И мне, старому дураку, кольцо в губу да в тарарам студию.

Чуть отыгрался. Ты, говорят, товарищ боцман, будешь вроде купца. Тьфу, мне ли в такие дела на старости лет…

— Ха-ха-ха, зашел Федочч!

— Дела-делишки…

— Бывалошно-то времячко любому сопляку припаял бы я неочередной наряд в галюн с рассеиваньем, а теперь — шалишь.

Как, да што, да на каком основании… Вызовет вахтенный какого-нибудь салагу, тот и начнет бубнить: «почему меня, а не другого? Это не так, да это не эдак…» Башку оторвать мало за такие разговорчики!

— Растурись, старик, огоньку бутылочку-другую, сосет…

Денежки у нас е, денежек подмолотили.

— Погазуем!

— Во вкус вошли?.. К фелынеру разя сунуться?

— Крой.

— Пистоны есть, на, держи!

Мишка выбросил на стол пучагу засаленных кредиток.

Горели, чадили сердца: бутылкой не зальешь, в море не утопишь… Куды тут… Широки сердца моряцкие, как баржи.

Убежал старик.

— Хха.

— Ххы.

— Во, как наши-то вырываются…

— Эдак.

Федотыч

с бутылками.

В стаканы разливал по-русски, всклень, через края расплескивал.

Рассказывал боцман такое:

— Осталось у нас после белых лодка с дыркой да челнок без дна… И наш корабушка по уши в воде торчал. Котлы были порваны, арматура снята, ржавчины на вершок, травой все проросло. Стук — приказ: «Товарищи, восстановить!» — «Есть!»

Какой разговор?.. Есть и отдирай. Взялись. Давай-давай! С чего взяться? Струменту нет, матерьялу нет, денег нет, хлеба мамалыжного цо полфунту в день… В трюмах вода, в рулевом вода, в кочегарке вода, клапаны порваны, отсеки разведены, ну, разруха на тыщу процентов… Качать воду надо. А как ее будешь качать, ежли турбины застонали? Удалые долго не думают, давай вручную мотать… паром. Гнали-гнали, гнали-гнали, глаза на лоб лезут. Стой, конвой! Приходим ватагой до начальника комиссара. «Вам паек?» — спрашивает он. «Паек…» — «Нет пайка, товарищи. Разруха, голод, красный ремонт, надо быть сознательными и так далее. Вот, говорит, вам махры по две осьмушки на рыло, а больше ничего сделать не могу. Скоро пришлют, говорит, из центра камсалистов на подмогу, а больше ничего сделать не могу». Закурили мы той самой махры, утерлись да и пошли.

Мишка с Ванькой слушали тяжело, тяжело рыгали, уперев глаза в пол.

Федотыч бегал по каюте, вязал слова в узлы:

— Разве ж когда вырывалось из моряцких рук хоть одно дело? Никогда сроду. По щепке склеили, по винту снесли, а сгрохали кораблюшку. Завод же опять помог, шибко помог.

Камса поддержала. Ребятишки, а старатели, цепки до дела, прокляты…

— Ты, что же, за лычком тянешься? — спросил Ванька.

— Лычко мне ни к чему, издыхать пора… И совсем тут не в лычке звук.

Подмокли,

рассолодели,

в руготне полоскались яро.

— Утята?

— Крупа, говоришь?

— Прямо сказать, пистоны. Никакого к тебе уваженья. Хозяевами себя чувствуют, хозяевами всего корабля, а может, и всей Расеи. Мы, гыт, принципияльно и категорически. Не подойди… Заглянул счас на полубак, там их полно. Кричат, ровно на пожаре. День в работе на ногах, ночью, глядишь, где бы отдохнуть, а они, сукины сыны, собранье за собраньем шпарют, ровно перебесились…

Старик помолчал, поморщился и добавил:

— Политика… И сколько она этого глупого народу перепортила, беды! Пей, ребятишки…

Мишка воткнул в старика тяжелый взгляд:

— Ах, Федочч, рыжа голова…

И Ванька посмотрел на старика быковато:

— Из старой команды остался кто?

— Есть, есть… Ефимка подлец, сигнальщик Лаврушка, шкипер Лексей Фонасич, коком все Алешка Костылев, да теперь, слышно, на берег его списывают за хорошие дела.

— Чем они дышат?

— Ефимка в ячейку подался, а эти вола валяют, дела не делают и от дела не бегают.

Боцман, по старой привычке, поймал горсть мух, выжал в стакан, долил горючим и уркнул одним духом.

На стрежне

заиграли сердца

блестко.