— Не пофартит, так всей коллегией гайда в Уманыцину гулять!

— Натуральная воля и простор широких горизонтов.

Старик в скул:

— Нет, годки, я свое отгулял. Убежало мое времячко, на конях не заворотишь… Судьба, верно, мне сдохнуть тут.

— Завей слезу веревочкой… Ноги запляшут…

Мишка, захлебываясь пьяной икотой, оживлял в памяти переплытые радости:

— Жизня дороже дорогова… Пьянку мы пили, как лошади.

Денег — бугры! Залетишь в хутор — разливное море: стрельба, крик, буй, кровь, драка… Хаты в огне! Хутор в огне! Сердце в огне! Цапай хохлушку любую на выбор и всю ночь ею восхищайся!

— И сахар, и калач?

— Уу, не накажи бог.

— Церковь увидишь, и счас снарядом по башке щелк.

— Да, церкви мы били, как бутылки.

— Впереди жизни бежали, так бежали — чоботы с ног сваливались.

Дробно чечетку рванул Ванька.

Замахал старик рукавами, зашипел:

— Тишша… На грех старпом услышит, загрызет.

— Качали мы его. Какой-нибудь интеллигент из деревенской жизни.

Федотыч заспорил:

— Ну, нет. Он хотя и не горловой, а в службе строгость обожает. Дисциплинка у них на ять. Камсалисты, понятно, крупа крупой и в работах еще не совсем сручны, но и счас уж кой-кому из стариков пить дадут. Хванц… Ругаться им по декрету не полагается, это зря. Без ругани какой моряк? Слякоть одна, телята…

— А мы в замазке остаемся?

— Зашло паше за ваше…

Сидели Мишка с Ванькой на столе, и все в них и на них играло, плясало. Плясали, метались глаза. Дергались вертляво головы. Прыгали плечи. Скакали пальцы в бешеном галопе.

Трепыхались руки, как вывихнутые. Убегали и скользили копыта. В судороге смеялись, радовались, едко сердились горячие губы, торопливо ползали юркие уши. Зудкая ловкость, узловатая хваткость, разбитые в нет ботинки, вихрастые лохмы, язык в жарком вьюхре…

Все в них и на них орало:

Скорей,

скорей,

даешь!

Старик свое дугой выгибал:

— Как-то с весны ходили мы в море котлы пробовать. Ночь накрыла, буря ударила. Закачало, затрепало нас. Авралила молодежь. Ребячьи руки, а было чему подивиться. Клещи! Бегали по команде, ровно гайки по нарезу… Годик-другой, и морячки из них выйдут за первый сорт.

Беспокойно зашебутились дружки:

— Заткнись, за лычком тянешься.

— Крутись не крутись, в комиссары не выпрыгнешь.

Закостерился боцмаш

— Растуды вашу, сюды вашу, чего хорохоритесь?

— А мы тебе жлобье, што ль?

— Нашел чудаков!

Ванька плеснул старику на лысину опивками кофейной гущи.

Мишка заржал и

в сон, как в теплое тухлое озеро.

Из койки боцман вывалился рано и отправился в обычный утренний обход. Легким шагом топтал кубрик, жилую палубу.

На все кидал зоркий хозяйский глаз. Проверил вахту, зевнул в утро, мелким крестом захомутал волосатый рот и пошел к портному Ефимке за утюгом.

Умывался Федотыч с душистым мылом, старательно утюжил суконные шкеры: к капитану, а по-советски сказать, к командиру собирался.

Ванька валялся на полу,

поднял Ванька хриплую голову.

— Брось, Федочч, до дыр протрешь… Кха-кха!.. Достал бы ты лучше похмельки.

И Мишка из-под стола голос подал:

— Растурился бы капусты кислой аль рассолу… Истинный господь, кирпич в горло не лезет…

В двенадцать, с ударом последней склянки, втроем в капитанскую каюту: боцман — деревянный и строгий, Мишка с Ванькой — виноватые, опухшие, мятые, ровно какое чудище жевало-жевало да и выплюнуло их.

Капитан с кистью.

Перед капитаном лоскут размалеванного полотна: море, скалы, облака… Наклонит капитан голову набок, поглядит, мазнет слегка. На другой бок голову перевалит, глаз прищурит, еще мазнет… Шея у него, как труба дымогарная, ноги — тумбы, лапы — лопасти якорные, пальцы — узлы, спина — кряж; хороший капитан, старинной выварки.

На боцмана по привычке утробно рыкнул:

— Ну?

Федотыч шагнул.

— Мы, Вихтор Дмитрич…

— Подожди. Видишь, я занят.

Мишка с Ванькой глазом подкинули капитана и ни полслова не сказали, а подумали одно: ежели топить, большой камень нужно… Вспомнился восемнадцатый годочек, когда в Севастополе офицеров топили…

В каюте по стенам вожди, модель корабля, гитара на шелковой черной ленте. К стене прилип затылком трюмный механик Черемисов: жидкие ножки подпрыгивали, сосал сигару, пожалованную самим, рыбий глаз на картину косил.

— Недурственно, знаете… Ей-богу, недурственно… Перелив тонов и гармонии красок, знаете, эдак удачно схвачены.

Капитан упятился на середину каюты, откинул могучий корпус и прищурился.

— Дорогой мой, а не кажется ли вам, что эти камни кричат?

Бесстрашный боцман попятился, а Черемисов закашлялся.

— Камни?.. Да, как будто, действительно, того…

— Чаек нет, — сказал Ванька, — а без чайки и море не в море… На озере и то утки, например…

Капитан грозно нахмурился, просветлел, раскатисто расхо-хо-хотался и хлопнул Ваньку по тощему брюху.

— Верно! Люблю здоровую критику! Очень верное замечание… Ты кто такой?

Федотыч:

— Мы, Вихтор Дмитрич…

Утакали,

удакали,

съэтажили дела по-хорошему.

Из каюты капитановой вывалились в богатых чинах:

Ванька — баталер, Мишка — кок.

По палубе комиссар.

Дружки колесом на него.

— Даешь робу, товарищ комиссар!

— Рваны-драны, товарищ комиссар!

Ванька вывернул ногу в разбитом ботинке. Мишка под носом комиссара перетряхнул изодранную в клочья фуфайку.

— Полюбуйтесь, товарищ комиссар…

— А которы в тылу, сучий их рот…

Комиссар бочком-бочком да мимо.

— Доложите рапортом личному секретарю, он мне доложит.

— Какие такие рапорты, перевод бумаги…

— Дело чистое, товарищ комиссар, дыра на робе всю робу угробит, не залатаешь дыру, в дыру выпадешь…

Братухи дорогу загородили, комиссару ни взад ни вперед Поморщился комиссар, шаря по карманам пенсне Ни крику, ни моря он не любил, был прислан во флот по разверстке Тонконогий комиссар, и шея гусиная, а грива густая — драки на две хватит.

— Извините, товарищи, аттестаты у вас имеются?

— Вот аттестаты, — засучил Мишка штанину, показывая зарубцевавшуюся рану, — белогвардейская работа…

А Ванька выхватил из глубоких карманов пучагу разноцветных мандатов, удостоверений, справок… Изъясняться на штатском языке, по понятию дружков, было верхом глупости, и, стараясь попасть в тон вежливого комиссара, Ванька заговорил языком какого-нибудь совслужа:

— Пожалуйста, читайте, товарищ комиссар, будьте конкретны… Ради бога, в конце концов, сделайте такое любезное одолжение… Извините, будьте добры.

Робу выцарапали.

Клеши с четверга в работу взяли. Уж их и отпаривали, и вытягивали, и утюжили, и подклеивали, и прессовали — чего-чего с ними не делали… Но к воскресенью клеши были безусловно готовы. Разоделись дружки на ять. Причесочки приспустили а-ля-шаля. Усики заманчивые подкрутили.

Заложили по маленькой.

— Давай развлеченья искать.

— Давай.

Гуляли по бульварчику по кудрявому, к девкам яро заедались:

— Эй, Машка, пятки-то сзади…

— Тетенька, ты не с баржи, а то на-ка вот, меня за якорь подержи.

Конфузились девки.

— Тьфу, кобели!

— Черти сопаты!

— Псы, пра, псы…

Ванька волчком под пеструю бабу — сзади вздернул юбку, плюнул.

Баба в крик:

— Имеешь ли право?

И так матюкнулась, Ваньку аж покачнуло.