Уставали, раньше спать расходились. Но смех еще часто звучал.

Мартынов посмеивался еще и командовал:

— Пояса потуже! Чемоданы подтяните. Хны!

Но реже морды кроил и часто на станцию ездил. Ночью одной озеро разбушевалось. С гулом тоскливым о камни билось.

Потом злобой вскипело и раскатывалось:

— У-ух… Уу-ух. У-уф!

Ветер стены рвал. Разбить хотел. В трубе гудел: вышибу-у, вышибу-у. Когда стихал, вой доносился. Волки или собаки голодные? Электричество еще не провели. К стеклам темная ночь прилипла и дачи мраком жутким затопила. Дети уснуть не могли. Разговор тоже все обрывался. Слушали, как стены трещали и озеро выло. Будто горы разорвать хотело. И всем, кто близко, проклятье посылало.

Гришка покрутил головой:

— Стихия.

Но богатырем стать уж не думал. Вся колония маленькой, хрупкой представилась. И всеми забытой. Одни, в горах. А кто-то за стенами плачет, грозит, воем похоронным отпевает.

Отчего сегодня у всех такая жуть? Тайчинов с тоской сказал:

— Смирть близко гулят.

Входная дверь хлопнула. Все вздрогнули. Войцеховский крикнул испуганно. Но Поступь тяжелая успокоила.

Гришка радостно встретил:

— Сергей Михалыч?

— Я!

И в спальню вошел. Гришка у двери спал. На его кровать тяжело вдавился.

— Не спите еще. Разговорчиками занимаетесь? Хны!

У Гришки жуть прошла. И другие мальчишки радостно завозились.

— Сейчас уснем! Я, Песков, за всех ручаюсь. Мигом уснем!

А Мартынов устало сказал:

— Дело табак, Григорий Песков. Дело — хны!

— А што?

Тайчинов с кровати к Мартынову скакнул. Все завозились.

— Телеграмма из губоно. Велят вас в город в детские дома свозить. Продуктов нам не дадут. А сами ведь — хны. Не прокормимся.

Взвился Гришка:

— Сергей Михалыч, тут подохну, не пойду. Недарма тоска сегодня!

Затрясся весь и головой в коленки Мартынову. Никогда Мартынов не обнимал и не целовал детей. Когда видел, девочки обнимаются, ворчал:

— Сантименты!

А тут рукой Гришку к себе прижал, и его дрожь самому будто передалась. Дернулся на кровати тревожно. Загалдели ребята:

— Зачем в город? Помирать — дак тут!

— Корой прокормимся!

— А там чем кормить будут?

— Не налезай, Васька! Тут колония лопается, а он в ухо.

— Сергей Михалыч, не дозволяйте!

И все загудели на разные голоса:

— Тут останемся! Никуда не поедем!

— Да-да, други… И девчонки сейчас. Плакали, а тоже говорили. Тут надо все обмозговать. Хны! Сами знаете, работа, а еды мало. Помереть — не помрем, а изведемся.

Надточий успокоительно забасил:

— Хибаж до новины не дотягнэм? Дотягнэм. Пашня у нас своя.

Гришка в руку Мартынову вцепился:

— Я, Сергей Михалыч, через день есть буду. Пропади я пропадом, коли каждый день!

И вдруг все детские нотки в голосе поблекли. Точно сразу взрослым стал и с глубокой тоской протянул:

— Не отдавай нас опять в правонарушители.

Глянул Мартынов ему прямо в глаза, не увидел, а почуял в них страшную человеческую скорбь. Дернулся, морду скроил, руки потер и сказал:

— Не отдам.

По борьбе с религиозными предрассудками объявлено было устроение комсомольской пасхи.

В уездном отделе образования с самого утра шла работа: клеили, красили, расчесывали лен на бороду Саваофа, шили сарафан для богородицы.

Каждые пять минут вбегал заведующий и с наивным видом начальника, которому кажется все легко, покрикивал:

— Скорей, скорей, ребята! Что вы копаетесь до сих пор!

Режиссер в закапанных краской штанах и в валенках, с утра ничего не евший, недовольно огрызался и ворчал на каждое замечание:

— Говорили, с факелами пойдем, а сунулся в отдел за керосином, там говорят, где раньше был, перед самым праздником лезешь.

— Что ж святых-то мало сделали? — сказал заведующий.

— А льны на бороды выдали? Что ж мы их, бритыми пустим?

— Из пеньки сделайте, откуда ж я вам льна возьму.

— То-то вот — из пеньки. Устраивай им пропаганду, бога ниспровергай, а тут… ну, какая это, к черту, пародия на Саваофа! — сказал режиссер, отходя и издали глядя на унылого малого с привязанной бородой. — Чертей тоже неизвестно из чего делать. Да народу небось никого не будет.

— Народу тьма будет, — сказал заведующий, — потому что идейная пропаганда. По городу везде расклеено объявление и сказано, что бесплатно всем;

— Ну вот и не пойдет никто. Им раз плюнуть: пришлют из центра постановление, а тут весь избегаешься, прежде чем достанешь, что нужно. Куда богородица-то делась?.. Вот она. Что ты шляешься! С клеем, что ли, за тобой ходить! Где тебе подклеивать?

— Ну, вы поторапливайтесь, правда, а то вовсе ерунда выйдет… Что ж ты мантию-то наизнанку напяливаешь?! — крикнул режиссер. — Чертова кукла!

— А кто ее знает… — сказал унылый малый.

— «Кто ее знает»… По звездам-то не можешь разобраться?!

Что ж они у тебя под низом будут?

Он стоял перед унылым малым с банкой клея в руках и с раздражением смотрел на него.

— А держава где у тебя?

— Вот ламповый шар дали из читальни.

— Опять — ослы!.. Что ж ты впотьмах с ламповым шаром-то будешь? Раскокаешь его, а там и читать не с чем. И так одна лампа на всю читальню осталась. А плакаты готовы?

— Черт их знает, — сказал помощник заведующего и пошел в соседнюю комнату, где на полу и на столах ребята рисовали краской плакаты.

Один лохматый малый, со светлыми, совсем белыми волосами, обтер кисть о подол рубахи и оглянулся, на других, как оглядывается в мастерской живописец, меняя кисти, чтобы дать себе отдых. Буквы у него в конце каждой строчки уменьшались и загибались книзу.

— Что ж ты не мог рассчитать наперед-то, балда! — крикнул ему помощник заведующего. — И потом: что же ты пишешь? «Нам не нужны небесные дядки»… Мягкий знак-то проглотил?

Ведь тебе же написано, дураку. Одной строчки грамотно списать не можешь!

Малый только посмотрел на образец и на свое писание, потом немного погодя проворчал:

— Нешто за кажной буквой угоняешься…

— Иван Митрич, — сказал с раздражением подошедший режиссер, — что же это за хвосты чертям выдали, посмотрите, пожалуйста. Я просил толстых веревок, а они прислали сахарной бечевки. Что они смеются, что ли, над нами?!

— Ну, скрутите в несколько раз, только и всего. А Будда китайский сделан?

— Сделали. Это самый трудный. Уж с чайницы скопировали.

— Ну и ладно, Только, Будда, ты ведь должен на корточках сидеть. Где он? Слышишь, Будда, ты на. корточках сиди.

— Ну, готовы? — крикнул заведующий. — Я вам подводу велел приготовить. До монастыря на ней ступайте. А то погода такая, что не дай бог. Чертям-то пока накинуть бы что-нибудь дали. А то замерзнут.

Все стали выходить.

— Стой, стой! Оторвешь! — раздался испуганный голос в темноте.

— Что оторвешь? Чего стал? Проходи.

— На хвост наступил. Пусти, говорят!

— А ты распускай больше. На руку-то не мог перекинуть?..

У подъезда стояла телега, на передке которой бочком сидела, нахохлившись, какая-то фигура, держа вожжи в руках.

— Плакаты взяли?

— Взяли… Какой тут черт плакаты — зги божией не видать.

— Нуг трогай! Будда, на корточках сиди, пожалуйста.

— Едем, а зачем едем — никому не известно, — говорил режиссер, — носу своего не видно, а мы с плакатами и в гриме.

— Не надо было про идейное говорить, ш-што не придет, — сказал помощник заведующего, — особливо, когда первый раз устраиваешь.

— Пожалуй…

Телега, подскакивая на обтаявших, камнях, ехала вниз по улице. В густо нависшем тумане, из которого падали редкие капли дождя, едва заметно, мутно светились кое-где окошки домов да на углах улиц редкие фонари.

— Да, напрасно про идейное объявили… — сказал кто-то еще раз.