Из дымной дали, играя мускулами гребней, лениво катили запоздалые волны и усталыми крыльями бились В мол. Зачарованный ветровыми просторами, на горе дремал город, в заплатках черепиц и садов похожий на бродягу Пройди-Сеет…

В Ваньке сердце стукнуло.

В Мишке сердце стукнуло,

враз стукнули сердца.

— Вот он!.. Родной!

— Вира брашпиль!

Обрадовались, будто находке, кораблю своему.

Кованый,

стройный,

затянутый в оснастку —

сила

не корабль, игрушка, хоть в ухо вэдень.

Топали по зыбким деревянным мосткам… Топали, уговаривались.

— Бухай, да не рюхай.

— Не бойсь, моря не сожгем.

— Расспросы-допросы… Как да што? Партейные ли вы коммунисты? Лей в одно: так и так, мол, оно хошь и не гармонисты, а все-таки парни с добром. Нефть и уголь и золотые горы завоевали, сочувствуем хозяйственной разрухе и так далее.

— Не подморозим, сверетеним.

— Бултыхай: «служим за робу».

— Для них не жалко последнее из штанов вытряхнуть…

Замусоренная бухта круто дышала перегаром угля, ржавым железом и сливками нефти.

Синий вечер.

Кровью затекало закатное око. Качелилось море в темно-малиновых парусах.

У трапа волчок.

Шапка матросская,

под шапкой хрящ,

ряжка безусая,

лощ, прыщ,

стручок зеленый.

— Вам куда, товарищи?

— Как куда? — упер Мишка руки в боки. — Имеешь ли данные нас допрашивать?

— То есть, я хотел…

— Козонок.

— … — и Ванька шутя попытался вырвать у парня винтовку.

Тот зашипел, как гусь перед собаками, вскинул винтовку на изготовку и чуть испуганно:

— Чего надо?

Братки в рев:

— Ах ты, лярва!

— Мосол!..

— Моряк, смолено брюхо!.. Давно ли из лаптей вывалился?

— На! Коли! Бей!

И давай-давай гамить. От их ругани гляди-гляди мачты повалятся, трубы полопаются Завопил волчок:

— Вааааахтенныи!.. Товарищ вааа…

Подлетел вахтенный начальник:

— Есть!

Вахнач такой же сморчок: из-под шапки чуть знать, клеш ему хоть под горлом застегивай, на шее свистулька, цепочка медная, кортик по пяткам бьет.

— Кто тут авралит? Ваши документы.

— Почему такое, бога мать…

— Штык в горло, имеет ли данные?

В это же время в боцманской каюте старик Федотыч мирно беседовал с выучениками машинной школы Закроевым и Игнатьевым. Завернули они к нему на деловую минутку да и застряли: любили старика, ласковее кутенка было сердце в нем.

Бойкими гляделами по стенам, по цветным картинкам.

— Товарищ боцман, а это што за музыка?

Гонял Федотыч иголку, бельишко латал, — зуд в руках, без дела минутки не посидит, — гонял боцман иголку и укачивался в зыбке воспоминаний.

— Это, хлопцы, англейский город Кулькута, в расчудесной Индии помещается… Город ничего, великолепный, только жалко, сляпан на деревенскую колодку: домов больших мало.

Оба-два:

— И чего торчим тут? Сорваться бы поскорее в дальнее…

— Расскажите нам, Лука Федотыч, что-нибудь из своих впечатлений.

Обметан быльем, глаз старика легок.

— Впечатлениями заниматься нам было не время… Неделю две треплет-треплет тебя, бывало, в море: моги-и-и-ила… Бьет и качает тебя море, как ветер птицу… Ну ж, дорвешься до сухой пути — пляши нога, маши рука, г-гу-ляй!.. Мокни, сердечушко, мокни в веселом весельице… Раздрайка-граздрайка, бабы-бабы…

Оба парня в думе, ровно в горячей пыли:

— Эх-ба…

— А волны там большие бывают?

Отложил боцман работу, плечо развернул, кремнистым глазом чиркнул по молодым лицам, перемазанным олеонафтом и жирной копотью.

— Дурни…

Помолчал, пожевал губами, строго и торжественно поднял руку.

— Окиян…

Обмяк старый боцман:

— Местечки там есть глыбиной на сотню верст… Можа, и больше, убедительно сказать не могу, сам не мерил, зйающие люди сказывали… Одно слово: окиян…

Молодые языки россыпью смеха, молодые языки бойки:

— Ого.

— Эге.

— Страны, народы… Интересно, комсомольцы у них теперь есть?

— Понятно, — подсказал Закроев. — Тянет ветер от нас, ну и там волну разводит…

Старик разохотился, свое высказывает:

— Этого не знаю и врать не хочу… А бабы вот у них е-е-есть… Прямо, надо сказать, проблинатические бабы: за милу душу уважут, так уважут — чуть уползешь. В наших некультурных краях ноги на нет стопчешь, а таких баб не сыщешь…

И год пройдет, и два пройдет, и пять годов пройдет, а она тебе, стерва, все медовым пряником рыгается…

От хорошей зависти зачесался Закроев, ровно его блохи закусали: сосунок, волос густой, огневой отлив — метелка проса спелого, по дубленому лицу сизый налет, в синеющих глазах полынь сизоперая. Пахло от Закроева загаром, полынью и казенными щами.

Наслушался парень, защемило в груди, разгорился:

— Хренова наша службишка… Сиди тут, как на цепи прикованный…

— Хуже каторги…

Старик на растопыренных клешнях разглядывал латки, выворотил подсиненные голодовкой губы:

— Не вешай, моряк, голову…

— Да мы ничего…

— Разве ж не понимаем, разруха. Ничего не во пишешь, разруха во всероссийском масштабе.

— Про берег думать забудь… О марухе, о свате, о брате, о матери родной — забудь… К кораблю льни, его, батюшку, холь…

Так-то, ребятушки, доживете и вы, все переглядите, перещупаете… А пока вникай и терпи. Служба, молодцы, ремесло сурьезное. Где и так ли, не так ли — молчок… И навернется горька солдатская слеза — в кулак ее да об штанину, только всего и разговору. Дисциплинка у вас форменная, это верно, да и то сказать, для вашей же пользы она: жир лишний выжмет, силой нальет.

Игнатьев сказал, ровно гвоздь в стенку вбил:

— Дисциплина нам нет ништо, с малых лет к ней приучены.

— Советские начальники ваше деликатное обращение уважают. Чуть што, счас с вами за ручку, в приятные разговоры пустятся, выкают… С матросом и вдруг за ручку, это дорогого стоит… Эх, коммунята вы, коммунята, ежли бы знали, сколько мы, старики, бою вынесли…

— И мы, Лука Федотыч, не из робких… И мы мяты, терты, на всех фронтах полыскались.

— Ну мы-ста, да мы-ста, лежачей корове на хвост наступили, герои, подумаешь! Говорено — слушайте, жевано — глотайте.

— Вари-говори.

— Послушать интересно.

— Д-да, так вот еще на памяти, дай бог не забыть, в ту Кулькуту, в индейскую землю, довелось мне плавать с капитаном Кречетовым. Ох и лют же был, пес, не тем будь помянут, беды. В те поры я еще марсовым летал. В работах лихой был матрос, а вот, поди ж ты, приключилось со мной раз событие: не успел с одного подчерку марса-фал отдать… Подозвал меня Кречетов и одним ударом, подлец, четыре зуба вышиб… Строгий был капитан, царство небесное… А то еще помню…

В дверь стучок.

В дверь вахнач.

— Лука Федотыч, на палубе безобразие.

— Лепортуй.

Вахнач доложил.

— Ежли пьяны, гнать их поганым помелом! — приказал боцман.

— Никак не уходят, вас требуют.

— Меня?

— Так точно.

— Кто бы такие?.. Пойти взглянуть…

На палубе свадьба галочья вроде.

Мишка в обиде, Ванька в обиде:

— Штык в горло…

— Собачья отрава… Ччырнадцать раз ранен.

И прочее такое.

Боцман баки огненные взбил и неторопливо грудью вперед:

— В каком смысле кричите?

Ванька зарадовался,

Мишка зарадовался:

— Федочч!..

— Родной!..

И старик узнал их. Заулыбался, ровно сынам своим.

По русскому обычаю поцеловались и раз, и другой, и третий.

— Баа… Ваньтяй… Бурилин…

— Жив, Федочч?.. А мы думали, сдох давно…

— Каким ветром вынесло?.. Ждал-ждал, все жданки поел.

Волчок с недовольным видом отшагнул, пропуская на корабль горластых гостей.