На мгновение Петр встретился взглядом с Антониной. И такое напряженное внимание было в ее глазах, такая вера, что ему сделалось легко и радостно.

— Мечта о всеобщей справедливости неистребима, — обращаясь к ней, заговорил он вновь. — Плохо, когда мечта эта опирается не на знания законов человеческого развития, а на слепое послушание. Вспомним еще одну мудреную библейскую заповедь: «Зажженную свечу ставят не под спудом, а в подсвечник, чтобы светила всем». Почему же мы с вами принуждены разговаривать о своей жизни подспудно, тайком?

— Так, так. Истинно так, — закивал Петров-старший. — Видать, сообразили, кому положено, што огонь в бумагу не завернешь…

И завязался у них разговор о церкви — трудный разговор. Петр чувствовал, как ново все, что он говорит, для собравшихся, особенно для ткачей, для раскрасневшейся от ученического внимания прядильщицы.

— Да, — сокрушенно вздохнул старик Петров. — Выходит, бога совсем нету? Кто жеть тогда усовестит хозяев?

— Как кто? — удивился Петр. — Рабочие люди города и деревни! Вы — в том числе. А союзниками вашими будут все честные люди, владеющие необходимыми для этого знаниями. Такие люди есть во всех сословиях.

— И в царских? — хитро сощурился один из ткачей. — В царских, пожалуй, нет. Не станет же царь совестить царя?

— Все они — собаки! — убежденно заявил Григорий. — Холуи помойные! Инженер или там прикащик — тоже царь, только маленький. Бородавка на ровном месте, а гнет из себя цыцу!

— Не скажи, — осадил его старик Петров. — Вот у нас седня комиссия была. Так один очень мне поглянулся. Молодой вроде, а как будто в годах. Все ему знать надо: из чего алебастерь, откудова мы… В положение входит.

— Так он у нас тоже был! — обрадовался Филимон Петров. — Инженерный такой, картавенький, с рыжей бородкой. Сперва к паровой машине пошел, потом в вагранку и к кузнецам. А у нас мастер на фонаре расписал: мол, станочникам сегодня работать от семи вечера до двух. Этот, с бородкой, тут как тут: сколько работаете днем? сколько ночной «экстры»? И сразу посчитал: вместо двадцати восьми дней по закону чугунолитейный берет с каждого из нас по тридцати шести дней работы! Факт. Надо сделать Палю претензии…

«По описаниям — Старик», — подумал Петр.

— Сделать претензии можно. Отчего не сделать? Только у Паля свой расчет. Возьмет и не послушает. Что тогда?

— Прекратить работу! — не удержался Петр; раньше он таких советов на занятиях рабочих кружков не давал…

— Бастовать? Сразу в «черную книгу» сунут! Из нее назад хода нету. Это каждому известно, — заволновались слушатели.

— Для тех, кто осознал, что дальше так жить нельзя, и правда назад хода нет, — согласился Петр. — Если мы сами не будем бороться за свои права, за нас никто этого не сделает! Но к борьбе — любой — следует готовиться. Всем вместе. Сейчас каждый из вас сам по себе; как тут не быть сомнениям? Представим другое: создан рабочий кооператив. Для начала среди земляков. Кооператив закупает продукты в оптовых магазинах. Выгода хоть и небольшая, но есть. Можно и другие способы найти.

И снова Петр ощутил па себе горячий доверчивый взгляд Антонины. Этот взгляд мешал ему, но и помогал.

— Кто скажет, сколько стоит по сегодняшнему времени пуд ржаной муки?

— Сорок семь копеек, — с готовностью откликнулась Верка.

— За сорок семь поискать надо, — тотчас возразил ей Григорий. — Смело набавляй две копейки! А то и три.

— Чтобы не спорить, берем полтипник, — подытожил Петр. — Из пуда выходит полтора пуда печеного хлеба. Что должен стоить при таких условиях фунт ржаного хлеба? Считаем, — он несколько раз стукнул по столу пальцами: — Четыре пятых. Меньше копейки. А сколько с вас берут в лавке?

— Две с полушкою.

— Ну вот, мы и сберегли рубль.

— Как это сберегли? — растерялась Верка. — Где?

— Сиди, тетеря, — ткнул ее в плечо Григорий. — Слушай, чего умные люди говорят, соображай.

— Я и соображаю. Хлебушко-то еще спечи надо!

— Это второй вопрос.

— Для кого второй, а для кого первый. В нашей печи много не напекешься.

— В нижней можно…

И они принялись обсуждать, где и каким образом лучше готовить собственные хлебы. Петр слушал их с удовольствием — совсем другие люди: с лиц исчезла угрюмость, речь сделалась свободной, от нее словно бы теплым хлебным духом повеяло.

На подоконнике выстроились горшочки с геранью, колючим алоэ и другими комнатными растениями. Внимание Петра привлекло одно из них. Узорные листья топорщились на тонких ножках, будто опенки луговые. А над ними полыхали розовые маковки бутонов и распустившиеся уже ярко-красные цветы. Их лепестки причудливо изгибались, образуя рисунок, который что-то напоминал. Вероятно, так может выглядеть издали тончайшее покрывало, подхваченное ветром; оно летит, оно облепливает гибкое девичье тело… Девушки не видно, но она угадывается за воздушными складками. Какая в ее движениях легкость, стремительность и какая недостижимость!

В комнате сделалось тихо. Петр почувствовал на себе вопросительные взгляды.

На цветы засмотрелся, — признался он. — Вон как славно поднялись. За окнам снег с дождем, а они огнем горят.

— И правда, — удивились ткачи.

— Да это ж я его но прошлому году на Курляндской выменяла! — похвасталась просиявшая Верка. — На деревянное масло! У прачек. Я еще удивлялася: такие морозы стояли, а им хоть бы што — выцветились! Я и загорелася… Потом помаленьку развалила его на много луковиц, в горшочки расставила. Гдула это. Ее все больше господа держат. Мои мужики даже внимания не сделали, а вы, Василии Федорович, углядели.

— Значит, понятие есть, — сказал старик Петров и тронул локтем зятя: — А ты, Григорий, достань одну-то. Пусть от нас память хорошему человеку получится.

Разговор о рабочих кооперативах и общей кассе сам собою отодвинулся, иссяк, как незадолго до этого разговор о церкви.

— А давайте еще чего-нибудь посчитаем, — попыталась возродить разговор Антонина, но ее не поддержали.

— В другой раз, — пообещал Петр и начал одеваться. Филимон Петров вызвался проводить его.

— Так что, Василий Федорович, надумал я уходить из пилорубного, — шагая рядом, сказал он с деланным равнодушием.

— По своей воле или случилось что?

— Какая разница? Ну, по своей. — Филимона вдруг прорвало: — По чьей еще?! Они всегда правыми остаются…

— Не горячись, расскажи толком.

— Что рассказывать? Мастер лютует. Сперва гривенник от каждого в получку брал, потом два. Теперь игру лотерейную выдумал. Часы мои, говорит, будем по жребию разыгрывать. Раздаст лотерейки самописанные, а они все пустые. Ну я и не стерпел. Хлопнул часами об наждачный камень… Уходить надо. И от Паля, и от своих. Отдельно пожить, разобраться что да как…

— Что ж, Филимон Петрович, разобраться и верно пора, — замедлил шаг Петр, — уговор наш остается в силе. Дайте мне три-четыре дня. Как только что-нибудь прояснится с местом, найду вас, — и, половчее взяв кошель с цветком, обернутым в газеты, зашагал по Рижскому проспекту.

К вечеру на камни лег иней. Он был похож па серую парчу. Вспомнилась примета: к рождеству иней — жди летом хорошие хлеба…

Домой он вернулся поздно. На Мещанской было темно, гулко. Вечерний морозец застеклил лужи. Они крошились под ботинками. На углу трактира маялся пьяный.

Петр запрокинул голову, увидел звезду на крохотном квадрате ночного неба и улыбнулся. Он подумал, что у этой звезды должно быть очень хорошее, очень русское имя: Антонина…

Петр так и не решил, как отметить собственное «рождество». Как-нибудь отметит.

В прошлом году у него тоже никаких определенных планов не было. Пришел в институт буднично. И тут ею ждала первая радость: лекцию по машиностроению читал сам Щукин, создатель мощнейшего в мире паровоза.

Мало ли в Технологическом именитых профессоров — доктор физики Боргман, крупнейший авторитет в области химин органических веществ доктор Бельштейн, доктор чистой математики Марков… Прекрасные ученые, это правда, и люди достойные. Но есть в них эдакая академическая холодность, бесстрастность; не сливаются они со студенческой публикой. Иное дело Щукин. Этот дистанции не держит, выражений не подбирает. Mожет вклеить в объяснения по специальности исторический анекдот, недвусмысленные высказывания по адресу министра внутренних дел Дурново и его однофамильца, директора департамента полиции: «На гору десятеро умных втянут, а с горы два дурных столкнут… Дай дурным плетку в руки, они и рады хлестать… Не клади плохо, не вводи двух дурней в грех…» Может поиздеваться над министром народного просвещения Деляновым: «Гусиный разум да свиное хрюкальце отделяют одну половину просвещенного человечества от другой; умный любит учиться, а Делянов учить; этот не сойдет с ума из-за расцвета неграмотности, ибо сходить не с чего…» А то и на государя замахнется: «Ежели будет велено свыше, в нашем счастливом отечестве петухи нестись станут; большое порядки доводят до больших беспорядков». Наставляет молодежь: «Институт наш из народа питается, народу и служить должен; сноп без перевясла — солома, завод без инженера — артель; учи других и сам лучше поймешь премудрость века грядущего; кто ветром служит, тому дымом платят; нельзя дымом платить за талант, за великое терпение заводских людей…»