Ульянов вернулся в Петербург во второй половине сентября. К этому времени он переправил сюда желтый, изготовленный по специальному заказу чемодан с нелегальной литературой, навестил родных, которые в то лето снимали дачу в Бутово близ Курской дороги под Москвой, и даже успел побывать в Орехово-Зуеве, одном из ткацких городов Центральной России, где единственное начальство — фабричная администрация и раскол с рабочими у нее самый резкий…

Обо всем этом Петр узнал от Крупской. Еще она сообщила: Старик сиял комнату в четвертом этаже дома номер шесть по Таирову переулку и рад будет его видеть.

В тот же вечер Петр отправился по указанному адресу.

Владимир Ильич работал. Об этом говорила зажженная лампа на столе и стопка книг, одна из которых была заложена карандашом. Однако, увидев гостя, Ульянов искренне обрадовался, тут же перешел на диван, усадил Петра рядом и засыпал вопросами. Будто и не было у него бесед с другими «стариками». Все-то ему интересно — и общие контуры и детали достигнутого за прошедший месяц, дела всей группы и каждого в отдельности. Лучше повториться, чем упустить что-то существенное.

Пришлось Петру рассказывать…

Вскоре после отъезда Ульянова за границу Вера Владимировна Сибилева от имени своей группы выразила желание соединиться с социал-демократами: у них одни цели, много общих кружков, оставшиеся на свободе народовольцы все более и более склоняются к марксизму, к агитации в массах… Обсудить возможность такого соединения решили на загородной прогулке — с гитарой, с вином, с танцами. Как раз березовый сок пошел. В лесу появилось много молодых компаний. Выбрали станцию Удельная на Финляндской железной дороге — туда добираться удобнее всего.

Вместе с Петром на встречу отправились Старков, Малченко, Ванеев с братом Василием, недавно приехавшим из Нижнего и еще только-только входящим в дела группы, Названов и Зинаида Невзорова. Сибилеву сопровождали сестры Агрннские и еще несколько учительниц вечерне-воскресных школ и слушательниц женских курсов. Старков даже пошутил: «О, да тут одни амазонки от революции!» И заиграл на гитаре что-то бравурное. Сибилеву это покоробило: «А вы — амазоны… от гитарной музыки!»

Поначалу разговор невольно пошел о роли женщин в истории. Вспомнили Софью Ковалевскую и художницу Розу Бонар, Жорж Занд и Сару Бернар, мадам де Сталь и Джордж Эллиот, Элеонору Дузе и Марию Копаницкую… Потом переключились на российских героинь: Софья Перовская, Вера Фигнер, Вера Засулич… В конце концов сошлись на том, что женщины в большинстве своем не теоретики, зато в практических делах порой более настойчивы, изобретательны.

Это неожиданное начало сблизило их, помогло договориться о совместных действиях на случай заводских и фабричных волнений, об организации рабочей кассы для поддержки стачечников, о работе в кружках, руководители которых уедут на лето из Петербурга, о приобретении печатных устройств.

Вскоре после этой встречи брат Анатолия Ванееву Василий поступил на должность приемщика материалов в судостроительную мастерскую Ижорского завода в Колпине и создал там несколько кружков из бывших народовольцев.

Что касается перевыборов правления потребительского общества на Путиловском заводе, то они наделали много шума. Теперь вступительный пай снижен до двадцати пяти рублей; в правление вошли рабочие; лавочники стали потише, повежливей, правда, товары у них пока что улучшились мало…

С хорошей стороны успели показать себя Семей Шепелев, Дмитрий Морозов и другие рабочие паровозо-механической мастерской из кружка Петра Акимова. Сам Акимов не очень-то расторопен…

В июне на Путиловском в сталепрокатной мастерской неожиданно понизили расценки. Петр и подсказал Зинозьеву, заменившему убывшего из Петербурга Киську: вот прямой повод остановить работу и потребовать отмены несправедливой убавки. Так и сделали.

Данилевский упорствовать не стал — себе дороже.

Первая артель возобновила работу. А во второй случилось несчастье: один из каталей упал на раскаленный брус, промасленная одежда вспыхнула, рабочий сгорел на глазах товарищей. Последовал новый взрыв гнева. В мастерской открыто заговорили об адских условияхи работы. С артелью расправились круто: всю ее — более ста человек — уволили, многих полиция увезла на дознание. Но в мастерской после этого сделали новый пол, проложили рельсы, чтобы катали перевозили раскаленные болванки на колесных площадках, соорудили воздуходуйку.

Зиновьев был арестован, но за недостаточностью улик выпущен.

Сообщение о событиях в сталепрокатной мастерской попало в газеты. Учитывая, что это не первый случай и уже были заметки по поводу волнений на других предприятиях, министерство внутренних дел разослало в редакции секретное распоряжение, согласно которому запрещалось печатание статей, трактующих о беспорядках на фабриках и заводах, об отношениях рабочих с хозяевами. Но редакции, как известно, секретов хранить не умеют…

В конце июня Степан Радченко послал Петра в Екатеринослав, куда Запорожец переправил транспорт с нелегальной литературой. Доставив ее, Петр уехал на оставшиеся летние месяцы к родным, но прохлаждаться на отцовских харчах не стал — устроился подрабатывать в Киеве на одном из сахарных заводов. Возобновил старые знакомства, приобрел новые — среди русских, украинских и польских социал-демократических групп…

— Вот это правильно! — откинулся на спинку стула Ульянов.

Он слушал Петра с обостренным интересом, не перебивая, делал на листе бумаги одному ему понятные пометки, но тут не удержался от вопроса:

— И что же, по-вашему, Петр Кузьмич, происходит между ними сближение?

— Происходить-то оно происходит, Владимир Ильич, но очень уж медленно, черепашьими шагами, — непроизвольно повторил движение Старика Петр. — Националистические интересы пока пересиливают. Даже внутри групп. Уроженцы русской Польши не терпят выходцев из помещичьих семей коренной Польши — короняров. Есть белые списковцы — из богатых украинских фамилий. Зги не могут переступить сословные пороги па пути к червонным, свысока называют их холопскими, себя ж почитают социал-патриотами. Есть социал-патриоты и в русских, и в украинских объединениях… Да вы это сами знаете…

— Националистические интересы — серьезнейшее препятствие в любом деле, тем более в нашем, — откликвулся Ульянов. — Быстрых перемен здесь ждать не приходится. Увы! И все же я убежден: в непосредственной борьбе за социальные права они вполне преодолимы. Ничто так не сближает трудящиеся массы, как прямые действия, ведущие к равноправию. Это сила особая. Великая! Надо только освободить ее, не дать погаснуть религиозном и националистическом угаре, вывести на простор…

— Такие примеры уже есть, Владимир Ильич, — подхватил Петр. — Я как раз подошел к одному такому случаю… — И он с увлечением принялся рассказывать, как узнал об августовской стачке в «суконном городе» Белостоке, что находится в Польше неподалеку от граиицы с Пруссией. На белостоцких фабриках одновременно прекратили работу более двадцати тысяч ткачей — треть городского населения. И Петр не утерпел: получив расчет на сахарном заводе, отправился в Белосток.

Город ему понравился: чистый, хорошо вымощенный, красиво отстроенный, с паровой конкой, чудно именуемой трамваем, с институтом благородных девиц и реальным училищем, низшими школами и пансионами. На шерстяных фабриках Моэса, Якоби, Коммихау, Рибберта и некоторых других установлены машины лучших конструкций — из Бельгии, Германии и других стран. Шерсть на эти фабрики поступает из Англии. Из нее делаются высшие сорта пальтового драпа, мужского трико, лучшие в империи сукна и одеяла. Зато на других фабриках, а их в Белостоке около двухсот, приспособления для ткаческой работы самые примитивные, помещения тесные и душные, мастера злобные, педантичные, в основном немцы; штрафы они пишут как бог на душу положит, в рабочих книжках показывают не всю работу, обирают до нитки. Это и вызвало всеобщее неповиновение, Задушить его решили, как всегда, полицейскими мерами. Ввели на фабрики солдат, одних ткачей арестовали, других уволили, третьим пообещали навести порядок со штрафами, расценками и заработной платой.