— Петр Кузьмич прав, — поддержала его Крупская. — Ошибка Кремера и Цедербаума в том, что успех массовых экономических выступлений прошлого года в Вильне они готовы считать за пример для всех промышленных! городов страны. Но ведь в Вильне поднялись прежде всего ремесленники. Их раздирала национальная и религиозная борьба. Она заглушила классовое самосознание.

— И все же они поднялись, — возразила Якубова. — Они подкрепили свои призывы делом!

Слушать Якубову приятно, даже когда она сердится. Как у всех уроженцев Вологодской губернии, слова у нee получаются мягкими, округлыми, будто не произносятся, а выпеваются.

— Речь-то у нас о другом, — заметил Старков. — Не гоже отрывать близкие требования от дальних, экономическуго борьбу от политической, не то агитация потеряет свое прямое значение.

— Какое?

— Станет не хозяйкой, а служанкой. И не у тех, кто борется, а у тех, кто сверху. Им-то малые запросы удобны!

Спор постепепно набирал силу. Но рабочие в него не включались, только слушали. Заметив это, Ульянов спросил:

— А что думает по этому поводу Иван Васильевич?

— Думаю, листки у нас на Семянниковском показали себя, — с легким заиканием заговорил Бабушкин. — Это была правильная агитация. Каждый знал свои обиды, да не знал общих. Теперь знают. Среди рабочих много неграмотных. Письменное слово для них, как закон. И если одно слово поднимается против другого, значит, на один закон есть другой — более справедливый, но его не хотят пускать… С листками у меня вопросов нет. Но в агитации только листками не обойтись. Вот я и думаю: как бы не потерять разом все кружки пропаганды… Тут осторожность нужна.

Чем-то Бабушкин похож на Шелгунова, но помоложе лет на пять. Лицо у него простое, привлекательное, но изрыто мелкими рытвинками: попорчено еще в малые годы — на Леденге Вологодской губернии, где отец варил соль. Рос Иван среди кипящих чанов, в холоде и жаре, крутился без присмотра под ногами старших — вот и прихватило. Тогда же и заикаться начал. После смерти отца мать научила Ивана просить подаяние, повела от села к селу, от деревни к деревне. В Петербурге отдала в мелочную лавку. Затем он перебрался в Кронштадт, стал подручным в торпедных мастерских, зажил самостоятельно. Семянниковский у Бабушкина — второй завод. Здесь он обосновался крепко, вместе с Шелгуновым начал вести кружок, которым руководил Ульянов.

— Слышите, что Иван Васильевич говорит? — спросил Степан Радченко. — Я согласный с Иваном Васильевичем. Широкая агитация может обернуться провалом для всех нас. Е промеж нами дуже прыткие товарищи, — он глянул на Сильвина, по-петушиному взлохмаченного, вытянувшего шею, готового к бурному наскоку. — Им только волю дай.

— Вот именно, — подхватил Герман Красин. — Немедленно переходить на стезю заводских выступлений — нет случая. Нас еще очень мало. Мы недостаточно сильны и сдержанны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что через кружки мы скорее подготовим тружеников к пониманию политических целей, нежели через бунты с напрасными жертвами. Террор ничего не дал. Бунты дадут не больше. У нас еще много несогласованности даже в марксистских рядах. Я уж не говорю о народниках и иже с ними. Нужно создавать из кружков нечто большее, соединяя их, в том числе и литературным изложением наших взглядов, как это удачно было предпринято в работе о «друзьях народа», — тут Герман сделал едва заметный поклон Ульянову. — Если хотите, это тоже агитация!

— Благодарю за лестное упоминание, — ответил Улья нов. — Но коль скоро вы, Герман Борисович, заговорили о партии, то путь к ней лежит как раз через усиление кружковой и агитационной деятельности. На единых началах. Только связь рабочих-руководителей с заводскими массами в совместных действиях способна сблизить привести к пониманию общих политических задач, к проникновению марксизма в народные толщи. Террор на одну доску с выступлениями рабочих за свои права ставить недопустимо. Что касается опасностей, — да, их более чем достаточно. Архимного! И сил не хватает. И умения. Увы. И разобщенность — из рук вон. Но келейным образом высиживать опыт революции — дело безнадежное…

Ульянов сделал паузу, чтобы достать отгектографнрованные Петром вопросные листки и пустить их по рукам.

— Для начала предлагаю делать опросы рабочих по этому списку. Получив ответы, будем знать, какая практика складывается на той или иной фабрике, на том или ином заводе. Прояснится и общая заводская картина. Это позволит нам избежать стихийности, направить борьбу за кипяток, пособия и расценки в политическое русло, использовать и развивать наиболее удачные формы этой борьбы в дальнейшем. Соответственно придется перестраивать кружковые занятия. К политическому самообразованию добавить практические задачи. В этом главный смысл всего.

Вопросник Ульянова и его предложения вызвали одобрение.

— Сосчитаем голоса? — победно вскочил Сильвин.

— Ну вот, — иронически улыбнулся Красин. — Недоставало еще игру в считалки затеять!

— Герман Борисович прав, — пропела Якубова. — Считаться нехорошо. В главном же расхождений нет, только в деталях. Так, Степан Иванович?

Радченко пожал плечами.

Ульянов предложил;

— Если нет возражений, то в ближайшее время мы попытаемся связаться с социал-демократическими группами Москвы, Киева, Вильно, а возможно, и другая городов, чтобы обменяться мнениями по сегодняшнему вопросу…

Возражений не было.

А через две недели в Петербург вернулся Кржижановский.

Петр ждал его с нетерпением, при любом удобном случае заворачивал на Коломенскую, 7, к Старкову, где тот держал для Глеба место, — и все же приезд Кржижановского пропустил.

Встретились они неожиданно — в столовой Технологического института. Удивились. Обнялись. Нашли укромное местечко у окна.

— До чего же, Петя, я по нашей северной Пальмире соскучился! — громким шепотом говорил Глеб, притиснув небольшое острое плечо к широкому плечу Петра. — Точнее, по вас! Восемь месяцев не был! Привык к другому окружению. Представь себе косматых алхимиков, которые ждут взрыва от смеси туманных фраз и заклинаний. Серьезных массовиков мало, да и те слишком замкнуты. Делал что мог. Издали следил за вами. Старался уловить каждый новый поворот мысли, событий. Издали видней. И знаешь, что понял? Старик — это глыба, которая перегородила поток и теперь пускает его в другом направлении. Сегодня я говорил с ним. Отвык. Такое ощущение, будто из заросшего бурьяном переулка вынесся на громыхающий проспект! Движение здесь погуще, народу побольше. Перестраиваться надо.

Глаза у Глеба большие, доверчивые. Они как бы вторят словам, их образному строю, ладу. Часы на стене отбили обеденный час.

— Сейчас Вася спустится, — спохватился Кржижанс вский. — Устраивать меня на службу пришел. На кафедру…

— Уже спустился, — сообщил Петр, увидев вышагивающего по зале Старкова. — С больших небес да на маленькую землю.

Василий весьма нескладен, шагает, поводя коленями в стороны, как-то странно — хотя это не мешает ему быть ловким и проворным.

— Небось обо мне лукавая речь? — пожав Петру руку, добродушно осведомился он. — Тогда продолжайте. Мне не впервой. Было бы дозволено в вашей беседе откушать за собственный счет.

— А мне — в вашей, — отпарировал Глеб. — Садись, |я обслужу.

Но Старков пошел ему помогать. Они принесли три порции.

— У англичан за первым обедом следует второй, — сказал Глеб. — Придется тебе, Петя, сегодня побыть англичанином.

— Пусть, — согласился Петр. — Только на англичанина я не потяну. Данные не те. Лучше уж на верблюда. Он про запас горбы набивает. А то сил нет уже ноги по заставам таскать.

— Что, много вечерок? — полюбопытствовал Глеб.

— Хватает, — не без гордости посмотрел на него Петр. — Сейчас еще две прибавилось.

— У других ни одной, а у него растут как грибы, — недоверчиво хмыкнул Старков.

Петр не прочь рассказать друзьям о встрече у Морозова на Богомоловской, а затем в Огородном переулке у Акимова; о Фене Норинской, которая попросила взять еще кружок на Фонтанке, 179, куда она перебралась на жительство к Василию Ивановичу Галлу и его жене; о Галле, который и правда еще в кружках Михаила Бруснева начинал, — вот уж он действительно англичанин, и в прямом и переносном смысле: слесарь, а манеры имеет аристократические и по паспорту пишется подданным Великобритании… Но столовая не то место, чтобы без оглядки, в подробностях рассказывать об этом.