Маленький, сморщенный, испитой старичонка Кузнецов на свою скромную пенсию по инвалидности не мог удовлетворять ежедневную потребность в спиртном, но тут, на кладбище, он впервые в своей непутёвой жизни познал земное блаженство. Кроме пансиона, назначенного Ковальским, к нему потекли хабары от посетителей, клиентов, родственников, а также опитки со стола игра¬ющих по-крупному всю ночь напролёт картёжников.

Он так прижился в кладбищенской сторожке, что мир за чертой кладбища для него теперь как бы не существовал, равно как и собственный дом, к которому он позабыл дорогу. Впрочем, он в том мире уже и не значился, потому что отдал свой паспорт Яну «насовсем», с уговором, что об утрате заявит только с его разрешения.

 Пасмурно, как на рассвете... Вороны накаркивают снег. Низкие облака давят на сопки, покрытые оголёнными деревьями и грязным, ещё декабрьским снегом.

Через скрипучую дверь Ковальский вышел во двор, ударившись, как обычно, головой о косяк, но даже не чертыхнулся. Не до того. Постоял, озираясь на взгорки и плешины среди деревьев вокруг подворья, стоящего особняком. Подходы просматривались далеко, это было и хорошо, и плохо: плохо уходить, если нагрянут, а что ско¬ро нагрянут, сомнений не было.

Эти отпущенные ему уголовным розыском часы – считай, пода¬рок Судьбы, а эту даму дразнить опасно. Наверное, там не набрали на него столько, чтоб явиться по его душу грешную...

Прождав два обусловленных дня Яна на подрыве, он почувство¬вал себя, как на иголках, и сходил на станцию, позвонил кое-кому...

Ему намёками сообщили: «Был выстрел. Один ранен, трое больных...»

Он был не из тех, кто паниковал при виде форменной фуражки, но не был и благодушным страусом. Дескать, Ян не выдаст, авось про¬несёт!

Нет, не пронесёт, раздумывал он, а потому — продумать всё хорошенько и отъезжать. Не бежать вслепую, а без спешки, но пря¬мо сейчас отъезжать и — навсегда! Улика одна — чемодан с день¬гами и золотишком... Попасться с сотней тысяч в чемодане...

Но оставить чемодан в тайнике — тоже опасно. Могут найти. Конец света! Да за этот чемодан — кто в могиле, кто загремел под фанфары, а кто ходит по лезвию ножа. Да с этим чемоданом не только в колонии (тьфу, не приведи Бог), в Африке король! Значит, надо рисковать, брать его с собой. Хорошо ещё, что догадался отправить половину посылкой в забайкальскую глухомань. Если накроют, так не всё сразу... Кое-что на старость останется. А коли так, как стемнеет, надо хватать из могилы чемодан и рвать на попутных до какой-нибудь узловой. Из Владика нельзя — засекут. А там — на первый проходящий транссибирский и — «в дикие степи Забайкалья, где золото роют в горах...» Залягу на год-другой. А потом? На Черноморский берег по «совинтуру»!

Будьте любезны, Игнаций Стефанович! Пожалуйста, Игнаций Стефанович!..

Ковальский зашёл в сарай, взял заранее приготовленную канистру с керосином, понёс в дом. Его подмывало запалить эту опротивевшую до тошноты хибару, из которой не вылезал два года, имея возможность жить во дворце, есть на золоте и разъезжать в лимузинах... Ну и страна: украдёшь — и не воспользуешься...

Оставив себе одежду на дорогу поскромнее, он сел перед чугунной топкой, величиной с паровозную, и стал бросать в огонь все свои вещи, злорадно смачивая их в тазу с керосином.

Как в холеру, думал он, чтоб ни клочка не попало им в вещдоки, ни клочка, ни бумажонки! Вроде как не жил здесь. Даже дух — и тот сжечь!

А дом запалить нельзя. Всполошишь ищеек раньше времени, уйти далеко не дадут!

Когда дело было сделано и собран в дорогу невзрачный баульчик, в руках у Ковальского осталась лишь тетрадочка. Тоненькая такая, ученическая, артикул пятьдесят ноль один, ценой две копейки за штуку.

Поразительное дело! Один листочек в этой тетради стоил тридцать шесть жизней!

Тридцать шесть, живущих взаймы, помечены в ней! Се¬годня они ещё хапают — завтра будут отдавать... Если им ещё оставят их поганые жизни. Азартные игроки, поставившие на кон жизнь при пустом прикупе!

Сжечь?.. Нет, листок жечь нельзя... Есть тут кроме хапуг ещё кое-кто, кто выручить обязан, ежели что... Ну, те, что по чину своему знали много, а видели мало... Не то чтобы они ослепли, нет! Но они понимали дело так: «Чего нельзя за деньги — можно за большие деньги!»

Цепочка, как у клещей: самец старается отыскать пьющую кровь самку и присосаться к ней. В тело этого клеща впивается другой, в него в свою очередь — третий. И целая цепочка жрущих друг друга паразитов не распадается до тех пор, пока все не напьются крови досыта...

Пусть я клещ. Но они-то — тоже клещи на моём теле... А цепоч¬ка не должна распасться... Ох, как они будут выручать, чтобы с со¬бой не потянул на дно!..

Он аккуратно вырезал листок, вложил в полиэтиленовый пакет и, отстегнув меховую подкладку куртки, при¬клеил дорогую индульгенцию изнутри. Теперь пора!

У него поднялось настроение и легче задышалось, когда, пройдя километр лесной тропой через пади и взгорки, он вышел к автостраде.

Неужто без крови оторвался от ищеек? Кажись, прямо в затылок дышат эти двое молодых оперов, сели на хвост... Как их там? Полещук с Клыковым, Деньги большие через добрых людей им предлагали — не клюют... Грозили им деток ихних в разобранном виде в чемоданах подкинуть — они ещё злее... Правдолюбцы попались, на чужих ко¬стях...

Стало совсем сумрачно, вот-вот стемнеет, снег повалил хлопьями — не зря вороньё каркало, пропади оно пропадом... Как на погибель...Тьфу!

Машины шли ощупью, с зажжёнными фарами.

Стоя на обочине, Ковальский до слёз вглядывался во тьму, выискивая свободную машину, «голосовал». Он старался переключить мысли на радости спокойной, обеспеченной жизни на новом месте, за¬бегал вперёд, в будущее, но стремительно развернувшиеся события возвращали его назад, держали в напряжении. Помимо воли он мыс¬ленно раскладывал факты по полочкам: улики и алиби, за и против... Что у них на него может быть? К чему быть готовым?

«Ян — тяжёлый... На нём столько, что ему за благо молчать. Да, его на хапок не возьмут. Одна его ошибка — стрелок! Дурак набитый. За мента ему выдадут... Не верю, что шмалял под «кумаром». Для невест «дурь» всегда имел, сам-то вроде не пользовал, учёный. А невест уго¬щал, чтоб ручными были. Вот если начнет колоться, тогда ему кроме мента предъявят пару могилок и — потолок! А в ожидании вышки, в войлочной одиночке, он ради помиловки родную мать с отцом зало¬жит, не то что Ивана Иваныча, друга ситного...

Дальше... Капа? Этот после двух ходок знает, как себя вести. Этот, чудик, учёный. А Кот, Колесов? О, этот расколется от дуновения ветра! Вчерашний солдат — это чужой человек. Хоть на колени он упади, хоть на все четыре мосла, закваска «комсомольца-добровольца» у него на¬ружу полезет, стоит только к брустверу его поставить. Они, чохом охваченные, никому до поры не нужные, они не то, что были раньше. Сколько с ними работал, никогда их не понимал. Особенно эту околоспортивную шпану. Пока ждут от них результатов, развращают по¬маленьку подпитками-поблажками, а то и всепрощением. И всё за то, что Бог дал силушки поболе, умишка помене. В спорте они мелькнут кометой, надежд не оправдали, а к станку, который за ними заочно числился, их уже не тянет. Амбиции и мускулов много, а профессии и желания работать не только нет, но даже не предвидится! Потому что им спускаться с Олимпа хуже, чем загреметь в тюрьму, но в преж¬нем звании. Как отвалился спорт, так и пошло-поехало, ходка за ход¬кой! Баламуты! И Ян из таких же. Если не успел Кота сделать «гро¬моотводом» да натравить его на тех петухов, из соседнего края, идти ему самому «паровозом», главным подельником, а ему такую телегу не вытянуть, тут не сила нужна, а чердак в порядке! Однако меня то¬пить им смысла нет. Кто я?

Ну, есть в уголовном кодексе статья для меня — соучастие в форме пособничества...

Но я — не исполнитель. А по закону строго — каждому своё! Я же их надежда, а надежду нужно иметь при любом раскладе...