Прохожий! Бодрыми шагами
И я бродил здесь меж гробами,
Читая надписи вокруг,
Как ты мою теперь читаешь.
Намек ты этот понимаешь?
Самое серьезное отношение к смерти — это несерьезное к ней отношение.
Чуть дальше была еще одна любимая Евгенией надпись. Ей слышался дребезжащий старушечий голос из прошлого века:
Говорила тебе я:
Ты не ешь грибы, Илья!
Не послушался меня,
Так пеняй же на себя!
Такое восприятие жизни и смерти ей нравилось больше, чем меланхолическое обещание на плите:
Так шла она к своим близким. Была у них совсем недавно, на Девятое мая. И ограду покрасила, и могилы прибрала, и цветы посадила — анютины глазки. Ходить на День Победы внучку приучила бабушка; ее муж, дед Евгении, прошел всю войну, вернулся живым и невредимым, но вскоре после рождения дочери умер. И внучка деда знала только по фотографии.
Евгения рассыпала по могилам цветы, посидела на лавочке, вспомнила мать, бабку. Все трое молча смотрели на нее с овальных портретов, а она слышала обрывки их разговоров:
— Женя, ты сделала уроки?
— Да, бабушка.
— Тогда пойдем собирать желуди.
Ведя девочку за ручку, бабушка рассказывала ей, как во время войны варили желудевый кофе, и ребенку страстно хотелось попробовать его вкус. Они собрали желуди, высушили их в духовке, размололи в старинной ручной кофемолке и пили горький напиток войны, но ей он казался необыкновенно вкусным. А бабушка пила и приговаривала:
— Ты без меня будешь скучать, но я останусь с тобой как твой ангел-хранитель.
Евгения оглянулась по сторонам и, так как вокруг никого не было, вслух попросила:
— Храни меня.
Встала и решительно пошла на участок Мокрухтина.
Это был старый, почти заброшенный угол кладбища рядом с кирпичной стеной. В стене был колумбарий с нишами, в нишах за плексигласовыми дверцами стояли фаянсовые урны с прахом.
Могила матери Мокрухтина была исключением из общего запустения, царившего вокруг. Рядом захоронения конца прошлого — начала нынешнего века. Родственные связи оборваны, и редко кто посещает этот угол. Неспроста купил Мокрухтин здесь место. В ограде была только одна могила матери, место рядом было свободно.
«Вот куда я его отослала», — подумала Евгения и почувствовала удовлетворение. Странно? Странно. Но Мокрухтин в кошмарных снах к ней не приходил, как будто удовлетворен был и он, удовлетворен после смерти, получив ответ на вопрос — за что? — и приняв приговор как единственно возможный.
Евгения достала из сумочки связку ключей Мокрухтина и выделила тот, который ошибочно приняла за ключ от пустой квартиры рядом с Зинаидой Ивановной. Оглядевшись, она вставила ключ в замочную скважину железного ящика в виде скамейки. Ключ подошел, дверца открылась. Лейка, совок, веник и маленькие грабельки. И больше ничего.
Попытка найти тайник оказалась неудачной, и Евгения пошла искать могилу Соколова.
Чугунная литая беседка купца располагалась на центральной аллее кладбища. Судя по фотографии, могила Соколова где-то с тыла, метрах в тридцати от беседки. Евгения сделала широкий круг и стала подходить к беседке сзади, сверяясь время от времени со снимком. Разобраться в этом частоколе памятников, обелисков, крестов, оград было сложно, и она уже хотела обратиться за помощью к женщине, которая сидела к ней спиной, как вдруг солнечный луч лег на землю у ее ног, прыгнул вперед на крест, на плиту, на памятник — и вспыхнули золотом буквы: Соколов Олег Юрьевич. И сидит женщина перед его могилой, а почему Евгения не обратила внимания на эту могилу сразу — на ней не было фотографии, Кто-то выковырнул ее из гнезда, и пустое гнездо смотрелось теперь как рана. Женщина сидела, склонив голову, а на могильной плите перед ней стояла фотография, обернутая в целлофан. На снимке был изображен Соколов Михаил Михайлович, которого Евгения мельком видела в банке всего месяц назад.
Женщина закачалась на скамеечке взад-вперед, вцепившись руками в сиденье, и всхлипнула.
Евгения, чтобы не испугать ее, тихо сказала:
— Простите, пожалуйста, я была сейчас на могиле матери и иду мимо. Мне показалось, вам плохо. Вам помочь?
Старушка подняла на нее выплаканные ввалившиеся бесцветные глаза. Помотала головой. Потом разлепила губы и произнесла:
— Три раза фотографию ставила сыну, три раза ее сбивали.
— Это он? — спросила Евгения, имея в виду снимок в полиэтилене на плите.
Старушка молча кивнула.
— Я понимаю ваше горе. Такой молодой, тридцать пять лет — и умер.
— Он погиб, — отозвалась старушка, глядя на фотографию.
— Самолет?
— Нет, в машине. Но хуже, чем самолет. Его, бедного, еле оттуда вытащили. Смотреть не на что — головешка! В закрытом гробу хоронили, даже не довелось на прощанье поцеловать.
Старушка заплакала.
— Он жив, — сказала Евгения.
Старушка вздрогнула, но Евгения продолжала:
— Все мы после смерти живы, только по-другому. — Она обвела глазами кладбище. — И я думаю, ваш сын следит за вами и заботится о вас.
— Я пенсию за него повышенную получаю, — сказала старушка.
— Ну вот видите!
— Сослуживцы его иногда приходят, продукты приносят.
— Ну вот видите, — повторила, как эхо, Евгения, — говорю вам, он жив.
— Спасибо тебе, доченька, на добром слове.
— Вспоминайте, что он жив, и вам станет легче. До свидания.
Евгения пошла прочь, исподлобья глядя по сторонам. Очень уж это было рискованно с ее стороны.
Сидя в машине и двигаясь в толчее города по переполненному шоссе Энтузиастов, Евгения уже знала, как Мокрухтин вышел на двойную жизнь Соколова — случайно. Так же проходил по кладбищу от могилы своей матери, из любопытства глазел по сторонам и увидел на памятнике знакомое лицо или старушку с фотографией в целлофане. И мигом сопоставил обстоятельства. А дальше — досье на Соколова. Если Иван — кагэбэшник из «альфа-бета-гаммы», то кто же такой Соколов? Ответ на этот вопрос должен быть в ненайденном тайнике. Не найден он потому, что не хватает деталей, мельчайших подробностей, о которых Михаил не упомянул в силу их незначимости (по его мнению) для дела.
Она свернула на Гоголевский бульвар. Заехала во двор особняка, закрыла машину, скрылась в здании.
Минуту спустя мимо ее офиса проехал Герман на «копейке», озадаченный тем: что делала на Калитниковском кладбище эта странная женщина?
Он чувствовал: опять она его опережает. Только в чем опережает, он не знал.
Войдя в офис, Евгения увидела женскую сумку, валяющуюся на столе рядом с компьютером, компьютер выключен, а под столом кто-то возится. Евгения перегнулась через стол:
— Что с тобой?
— Потеряла, — из-под стола появилось раскрасневшееся лицо Таечки. — Он подарил мне помаду, которую по телевизору рекламируют и которая не оставляет следов, а она прыг — и укатилась!
— Звонил?
— Все нормально, договорился. — Таечка растянула губы и провела по ним ярко-красной помадой — и Таечка исчезла, остались одни губы, губы шевелились, произнося слова, но девушки заметно не было. — Завтра вечером в Ульяновске они встретятся с Малинычем. Барсуков сегодня уже не вернется…
Это Евгения понимала и без слов: раз Таечка красит губы помадой ядовитого цвета, то он точно не вернется.
— …И если я тебе не нужна, то я отчаливаю. — Губы Таечки сложились бантиком, потом расплылись в улыбке, и, даже когда она ушла, Евгения еще некоторое время видела перед собой красные гроздья рябины.
Женщине, оказывается, так легко отвлечь от себя внимание, достаточно изменить привычный спокойный цвет помады на вызывающий, как все будут вспоминать лишь то, на чем задержался их взгляд. А если к тому же женщина незнакомая, то черты лица незнакомки могут вообще нивелироваться из-за одного яркого пятна вместо губ. «Надо взять на вооружение», — подумала Евгения, открывая дверь в свой кабинет.