А Барсуков разливается соловьем под аккомпанемент настоящих соловьев, ибо дело происходит в начале лета:
— Между прочим, вот этот воронежский чернозем фашисты во время войны увозили эшелонами в Германию. Представляете, на какую сумму они нас ограбили? Это же очень дорогая вещь.
Сморчков стоит рядом, смотрит на черную кучу и думает: «Вот мои денежки».
Барсуков отряхивает ладони и тяжело поднимается с корточек:
— Евгения Юрьевна, где у нас саженцы?
Евгения вопросительно смотрит на прораба. Тот поворачивает голову. Там навес.
— Вон, под навесом, — переводит Евгения с языка жестов.
Группа тянется к навесу. Действительно саженцы. Барсуков подходит к кустам, корни которых обернуты полиэтиленом, и читает бирочку:
— Саженцы облепихи. Мытищинский питомник декоративного садоводства. Цена тридцать рублей. Да, дороговато. Но это же облепиха! — и переходит к другим кустам. — Саженцы яблони. Сорт «антоновка». Акционерное общество Ильинское-Усово. Евгения Юрьевна, у нас есть документы на антоновку?
— Да, конечно. Я в офисе господам показывала. Пожалуйста, можете еще раз посмотреть. — И она с готовностью протягивает листок.
Николай Гаврилович с досадой отмахивается. Он уже понял, что тут ничего не докажешь. Сколько ее, этой антоновки? Тысяча или две? Не станет же он считать. А если недосчитается, скажут: остальное посадили. И поведут тебя на место, и покажут — вот вам, посадили. А что вырастет из этого, никто ведь не знает. Иди доказывай, что ты не верблюд. Эх, Николай Гаврилович, Николай Гаврилович! Лучше бы эти саженцы ты у себя на даче посадил!
Барсуков как слышит его тайные думы:
— Теперь, Николай Гаврилович, я думаю, нам следует пройти и посмотреть, как их сажают, как они растут, как цветут. С рабочими побеседуем, с дизайнерами.
Метрах в пятнадцати от них — не разберешь, рабочий ли, дизайнер ли — стоит парень в одних плавках перед открытым водопроводным люком и трет себя мочалкой. Вода наполняет колодец почти вровень с откинутой чугунной крышкой. Намылившись, «дизайнер» прыгает в шахту, как в прорубь. Вынырнул, отфыркивается.
— Вот наши рабочие, — представляет Барсуков. — У них обеденный перерыв. Вы откуда, товарищ? — обращается он к торчащей из люка голове.
— А с Житомира, — мылит голову «дизайнер».
— Значит, с братской самостийной Украины. — Барсуков отходит. — И таких здесь очень много. Рабочая сила у нас — дешевая. Украина, Молдавия, Казахстан. Одним словом — беженцы. Мы деньги на ветер не бросаем.
Николай Гаврилович чувствует, что над ним глумятся, но возразить ничего не может. Сам смотреть требовал, вот теперь и любуйся.
И он любуется, во что превратились его кровные. А превратились они в клумбы цветов над линией люблинской ветки метро, работы велись здесь открытым способом, потом сверху все засыпали и разровняли, а сейчас компания «Экотранс» территорию облагораживает. А вот и яблоньки в цвету — какое чудо! И еще узнает Николай Гаврилович, что, кроме облагораживания территории над метро, было вычищено русло реки Пономарки, по этой реке любил бродить сам Федор Михайлович Достоевский во время работы над своим знаменитым романом «Преступление и наказание», который писал он как раз в Люблино летом 1866 года. Представляете? Как много интересного узнал в этот день Николай Гаврилович!
Делегация подходит к люблинским родникам. Старушки с пластмассовыми канистрами набирают холодную ключевую воду.
— Между прочим, этот источник — святой, — обращает внимание делегации Барсуков. — Известен народу с середины семнадцатого века. Спросите любую старушку. Бабуль, вода хорошая?
— Хорошая, — с готовностью соглашается старушка с бутылками из-под кока-колы. — Огурцы на ней солить — никогда не зацветут. И ядреные такие, аж хрустят!
— Спасибо, бабушка. Вы нам очень помогли, — отходит Барсуков, увлекая делегацию на деревянный мост через Пономарку. И поясняет Сморчкову: — Вот этот участок в честь Федора Михайловича мы будем благоустраивать. Он любил ходить на источник и заваривать этой целебной водой себе чай. Деревянный мост мы, конечно, снесем. А взамен воздвигнем каменный, горбатый.
Слушают Барсукова с интересом, хотя чувствуют — врет мужик, врет! Но как увлекательно врет! На мосту останавливаются даже прохожие — лектор, что ли? И тоже хотят послушать.
— А на мосту мы решили поставить великому писателю памятник. Он будет выглядеть так: задумчивый Федор Михайлович, опершись о перила, смотрит в воду Пономарки, как в вечность.
Все тоже смотрят в воду. Где там вечность? Радужные нефтяные разводы да зеленые нити водорослей вьются по течению.
Один из охранников смотрел-смотрел — и сплюнул в вечность.
— Проект памятника уже одобрен мэрией. Наш знаменитый скульптор Бивнев, которому близки такие темы, создал замечательный образ Федора Михайловича наедине с вечностью, но пока еще в глине.
Евгения, которая вначале оторопело слушала шефа, неожиданно подхватила:
— К сожалению, у нас пока на этот проект нет средств. Ищем спонсора, — и выжидательно смотрит на Николая Гавриловича. — У вас нет никого на примете?
Барсуков тоже смотрит на Николая Гавриловича.
— Ну что ж? На нет и суда нет. Идем дальше. Перед вами знаменитые кузьминские пруды.
В середине водной глади на якоре стоит плот, на плоту — теремок, в теремке живут лебеди. Как раз в это время из теремка показался один, жирный, с выгнутой, как лира, шеей, прошлепал к краю плота и тяжело плюхнулся в воду.
Николай Гаврилович почувствовал к нему необъяснимую ненависть: «Сволочь этакая! Разъелся на мои деньги!»
— Лебеди тоже на пожертвования куплены? — сквозь зубы процедил он.
— Нет, — возразила Евгения. — Лебеди здесь давно. Их разводили князья Голицыны.
— Но зато мы прикупили уточек, — заглядывая в лицо Сморчкова, радостно сообщил Барсуков.
А Евгения тут же показала накладную:
— Вот, пожалуйста. Документы на уточек.
Уточки неожиданно поднимаются на крыло и в ряд, как ассигнации, улетают прочь.
Где-то за деревьями ударил колокол невидимой церкви.
— Да, здесь у нас храм Влахернской Божьей Матери. Хотите посмотреть?
— Ко мне это какое-нибудь отношение имеет? — угрюмо спросил Сморчков.
— Нет. Просто для общего развития.
— Не хочу. — Сморчков повернулся к своим охранникам. — Поехали домой.
До машин все шли быстро и молча. Сморчков был мрачен, как воронежский чернозем. Никогда еще его так нагло не кидали. Что делать?
Они миновали шлагбаум, милиционеры взяли под козырек, а лошадь все так же паслась и паслась, как прежде.
И тут пошел занавес. Конец второго акта.
Что делать, Сморчков придумал по дороге на базу.
И наступил акт третий, последний, решающий.
Не успели Барсуков с Евгенией вернуться в офис, как раздался телефонный звонок. Трубку подняла Таечка:
— Алле? Компания «Экотранс». Кто его спрашивает? Сморчков? К сожалению, его нет. Он в мэрии. С кем? Соединяю.
— Добрый вечер, Евгения Юрьевна! Это Сморчков.
— А, добрый-добрый. Как поживаете?
— Вы искали спонсора на памятник? Я его нашел.
— Что вы говорите! Как любопытно. И кто же это?
— Мой лучший друг. К вам придет человек по фамилии Кошкин из Минфина. Примите его как можно любезней. Запишите телефон: 298-90-10. Да, рабочий. Не забудьте сказать — от меня.
— А чем он занимается, ваш друг? — ошалела Евгения.
— Всем понемножку. В основном — деньгами. Часто посещает нашу базу. Повторяю: это мой лучший друг. Только не забудьте сказать — от меня.
— Все ясно, — заулыбалась Евгения. — Мы обязательно ему позвоним. Всего вам доброго.
Конец пьесы, занавес.
Она положила трубку. Ай да Николай Гаврилович! Не ожидала от хозяина плодоовощной базы такого изящного и быстрого решения. И она широко улыбнулась прямо в пустой зрительный зал:
— Вы-то, наверно, думали — стрельба будет? Ничего подобного. Конец счастливый.
Затратные проекты типа «озеленение» — любимое детище Евгении. Удивляетесь, как можно на них делать деньги? Ну, это ее маленький секрет. И стрельба в таких «негоциях» никак не предусмотрена. Евгения начисто отвергает драматургию Чехова. Если во втором акте под мышкой висит автомат, то это не значит, что в третьем акте он обязательно выстрелит. Скорее наоборот. Николай Гаврилович найдет еще одного дурака и поставит его на свое место, лишь бы пьеса окончилась не на нем. Вот и вся драматургия. А вы что подумали?
