Толпа разошлась, и площадь приняла обычный вид. Чундер-Синг обратился к купцу:

— Во всем этом есть доля правды, Лутфулла. Я убежден, что раджа не изменит, но я боюсь, что он совершенно бесполезно подвергнет себя опасности. Он получил письмо от Дост-Али-Хана.

— Уверен ли ты, что он не уехал ночью?

— Готов головой ручаться, что нет. А утром он этого тоже не мог сделать: кругом было слишком много народу. Следует наблюдать за тем, что делается во дворце. Помоги мне. Если надо будет, мы спасем его от него самого.

Во дворце все было спокойно. Они прошли в сад, где обыкновенно раджа вместе с Аглаей завтракали молоком и фруктами. Но слуга, на попечении которого был прохладный летний павильон, сказал, что не видал его светлости в это утро. Старики направились тогда к комнатам раджи. Дверь оказалась запертой изнутри. Предполагая, что принц еще спит, они поручили одному из слуг немедленно известить их о его пробуждении, а сами снова отправились в сад.

Но время шло, и министру пришлось убедиться, что раджа выскользнул у него между рук. В сопровождении купеческого старшины он вошел в комнату раджи и нашел письмо на свое имя. В письме раджа выражал надежду, что его друзья узнают о его отсутствии только по его возвращении; на случай же замедления и неожиданных затруднений он поручал государственному совету вести дела, как то было до его прибытия. Совершив путешествие, исход которого ему особенно важен, он вернется в Гумилькунд, и тогда народ может сохранить его своим правителем или выбрать другого из своей среды.

Старейшие граждане города очутились в затруднении. Большая часть народа, если не весь поголовно, безусловно, верила обещанию покойного раджи вернуться в образе своего преемника. Странная для европейца вера в переселение душ глубоко укоренилась в умах индусов, а необычайное сходство Тома с его предшественником придавало еще более вероятия этому воплощению. Но отъезд его в такую критическую минуту — образ действия совершенно противоположный тому, которого держался бы покойный государь, — поколебал уверенность. Несмотря на все усилия друзей скрыть случившееся, слух об исчезновении раджи распространился по городу, и в продолжение всего июля к нему присоединялись самые неутешительные новости: сдача Каунпора и ужасное избиение, последовавшее за ней, всеобщее восстание в провинции Уад, Осада Лукно и смерть сэра Генри Лауренса. Со стороны Пенджаба тоже доходили тревожные известия; там бунтовщиков сдерживали силой, как диких зверей, а осада Дели еще продолжалась. Понадобилась вся энергия Чундер-Синга, сделавшегося душой правления, чтобы не дать гумилькундскому совету поддаться общей панике, охватывавшей мало-помалу и верное население страны. Министр и его сторонники знали и без угрожающих писем, постоянно получаемых в Гумилькунде, какова будет их судьба, если англичане потерпят серьезное поражение, и что значит грабеж богатого города, взятого приступом индусской армией. Им и в голову не приходила мысль о соглашении с бунтовщиками, но они предчувствовали несчастье.

Часть дворца, выходившая в сад, с самого начала была предоставлена в распоряжение англичанок. Они с грациозной неловкостью носили прелестные индусские костюмы, которыми снабдил их Том, так как не мог достать других. Их лица сохраняли еще бледность и выражение испуга, сохранившиеся неизгладимыми на всю жизнь у стольких женщин, избегнувших ужасной опасности. Теперь их жизнь протекала в мирном однообразии; у них ежедневно было все, что может предложить самое радушное гостеприимство, — все, кроме известий. Чундер-Синг и Лутфулла иногда заходили к ним, английский резидент аккуратно навещал их, но о радже они больше не слышали.

Аглая, для которой это таинственное исчезновение было столь же жестоко, как необъяснимо, прерывала свои игры и повторяла плача:

— Если бы он вернулся! если бы вернулся!.. Все уезжают, — сказала она однажды Люси, — отчего это?

— Не знаю, дорогая, — отвечала молодая женщина, которую охватила непреодолимая тоска. — Вероятно, так надо. Лишь бы спасли Грэс.

Читатель уже, вероятно, догадался, что раджа нашел потайной ход из дворца. Подземная галерея, начинавшаяся из подземелья под его спальней, вела в другое подземелье за главными городскими воротами. Ганес, случайно открывший этот ход, воспользовался им для сношений с Дост-Али-Ханом, и, уверенный в том, что раджа примет приглашение главы бунтовщиков, он все приготовил для отъезда.

В Гумилькунде Том перестал Писать свой журнал. Покинув свое государство и сделавшись, так сказать, опять самим собой, он стал наскоро заносить в записную книжку, не покидавшую его, события своего опасного предприятия. Вот несколько выдержек из этих записок.

«Июль 1857 г. Жребий брошен. К благу или нет, я разорвал удерживавшие меня связи; я думаю, живу, действую, имея в виду одного себя, и чувствую себя счастливее, чем все последнее время. Поэтому я снова принимаюсь за свой дневник.

На дворе темная ночь. Мы сделали привал в лесу, пока Ганес ведет переговоры о допущении нас в крепость, занятую Дост-Али-Ханом. При мне талисман, подаренный им самим в Дели. Ганес сказал мне, что этот значок уже спас меня однажды, что без него меня заколол бы Абдул — страж, приставленный ко мне белой принцессой. Быть может, талисман еще раз охранит меня, но, что бы ни случилось, я спокойно жду, что будет. Грэс в крепости. Я выйду отсюда с ней или, клянусь Богом, вовсе не выйду. Если она умерла — чего я не могу подумать и чему не могу поверить, — я вернусь в Гумилькунд, и пусть мой народ поступает со мной как хочет».

Затем следует запись без числа.

«Какой ужасный день! Я говорил, умолял, протестовал — и ничего не добился! Одно кажется ясным: Дост-Али-Хан, хотя и готовый на все, чтобы заставить меня нарушить союз с англичанами, не посягнет на меня лично. После всего, что я слышал об азиатском вероломстве, я поражен его благодарностью за незначительное добро, которое мне пришлось сделать ему».

«Сегодня рано утром меня впустили в форт. Мне подали завтрак, а затем Ганес проводил меня к вождю восстания.

Несмотря на происшедшую перемену, я тотчас узнал в нем того молодого человека высокой касты, которого я принял в своей палатке в Дели.

Али-Хан, отпустив свою свиту, остался один. Он принял меня на открытом дворе, окруженном галереями, в одной из которых я заметил женщину под вуалью. Мое сердце сильно забилось, так как я подумал, не Грэс ли это. Но почти тотчас я сообразил, что это, скорее, Вивиан, не покидавшая вождя бунтовщиков.

Дост-Али-Хан принял меня с изысканной вежливостью, благодаря за оказанную мною честь. Чувствуя себя в его власти, я отвечал ему также любезно. После этого предисловия он повел речь о критическом положении страны. Я не перебивал, желая узнать его образ мыслей, и, признаюсь, мне было интересно выслушать талантливо и красноречиво изложенные мнения, совершенно противоположные моим. По его словам, правление англичан в Индии было целым рядом ошибок и заблуждений. Рано или поздно их устранят и заменят властью более симпатичной туземцам. Вследствие этого он советовал мне или мирно вернуться к себе на родину, или, если я не отступлю от своего намерения быть правителем азиатов, открыто признать и себя одним из них. Одна из моих соотечественниц, прибавил он с многозначительной улыбкой, приняла подобное решение и, по-видимому, не раскаивается в том. Я слушал молча. Тогда он прямо спросил меня: согласен ли я перейти на его сторону? Я отвечал, что не могу ничего сделать без согласия старшин моего народа и лично останусь всегда союзником правительства, которому обязан своим царством. Дост-Али-Хан улыбнулся и сказал, что моя смелость нравится ему и что, если бы англичане поступили с ним так же, как со мной, он не нарушил бы своей верности им. Глава бунтовщиков спросил меня, знаю ли я, что британской армии по пути к осажденному Лукно нанесено серьезное поражение и она отступает к Каунпору. Я отказался верить подобному слуху. Так мы проговорили недомолвками целый час, и, зная индусский характер, я не произнес первый имени Грэс, хотя сгорал от желания что-нибудь узнать о ней.