— Каждый из вас должен урегулировать в ближайшие дни две вещи: отдать свои советские документы соответствующему начальнику кадров и приобрести необходимые костюмы и иную одежду для Германии.

Я в то время был еще достаточно наивен и думал, что нам придется покупать новые костюмы в советских магазинах. Несколько неуверенно я обратился к одному из товарищей:

— Как же быть с одеждой? Где мы ее достанем? Мой товарищ не мог не улыбнуться:

— Не беспокойся. Это ты все получишь в институте №205.

Мое незнание «аппарата» заметил другой товарищ.

— Я должен завтра пойти за своими вещами. Если хочешь, приходи ко мне, я работаю в институте №205. Мы можем пойти вместе в хозотдел.

— А где я тебя найду в институте?

— Меня зовут Густав Гунделах[11]. Ты найдешь меня в редакции немецкой народной радиостанции.

На следующий день я поехал в институт №205. Через полчаса я вместе с Гунделахом, пораженный, стоял в хозотделе. Хозотдел напоминал универмаг. Различные материи, обувь, костюмы, платья, пальто, белье, чулки — все, чего не было в военное время в магазинах, лежало здесь в большом количестве и все было весьма хорошего качества. Меня одели с ног до головы. Потом мне пришлось подписать бесчисленное количество бумажек — за каждую полученную вещь отдельно и весь список целиком с несколькими копиями.

Первая часть подготовки к отъезду была, таким образом, закончена. Теперь наступает вторая и, как мне, по крайней мере, казалось, торжественная часть: сдача документов. С бьющимся сердцем я отправился на другой день в комнату русского начальника кадров Воробьева. Я ожидал, что снова начнется знаменитая игра в вопросы и ответы и что предстоят серьезные политические разговоры. Но все было совсем иначе. Не было ни политических докладов, ни игры в вопросы и ответы; не было даже особенно торжественно.

— Ну, товарищ Леонгард, вы принесли все ваши советские документы?

— Конечно. Они все со мной.

При этом я уже вытащил все мои бумаги из кармана и положил их на стол: комсомольский билет, советское удостоверение личности, мой старый студенческий билет, заветную книжку из института, членские билеты МОПРа и ОСОАВИАХИМа.

— Это все? — спросил начальник кадров равнодушно. И он тут же вернул мне членские билеты организаций, которые всегда считались чрезвычайно важными, с таким жестом, будто они не стоили и бумаги, на которой были напечатаны. Только студенческие документы и комсомольский билет лежали еще перед ним. Он открыл ящик и положил их туда.

— Ну, теперь все в порядке. Желаю вам успехов в вашей дальнейшей деятельности.

27 апреля нас созвали на короткое совещание к Ульбрихту. В первый раз я увидел Ульбрихта смеющимся и: приветливым.

— Мы вылетим, вероятно, 29 или 30 апреля. До отъезда мы еще побываем у Вильгельма на прощальном вечере. И еще один практический вопрос …

Он открыл свой портфель и вынул пачку денег, которые распределил между нами.

— Это по 1000 рублей на каждого на необходимые расходы.

Это была сумма, которая намного превышала месячный заработок рабочего. Однако раздача денег еще не была закончена.

— А теперь каждый получит еще по 2000 германских марок на первое время жизни в Германии.

Снова мы получили связанные, свежеотпечатанные дензнаки, на этот раз выпущенные американцами для оккупационной зоны Германии. Мы уже слышали про эти деньги, но видели их впервые.

Одно только оставалось еще неясным: было ли наше возвращение короткой командировкой или это «навсегда»? Я хотел было уже спросить об этом, но вдруг вспомнил, что как раз сейчас следует избегать выказывать «непартийное» отношение. Я ничего не спросил, но подумал, что дело идет о короткой командировке, и что мы через несколько недель снова окажемся в Москве.

29 апреля нас в последний раз позвали к Ульбрихту. И это совещание было совсем коротким.

— Всё ясно. Завтра в семь утра мы вылетаем. Мы встретимся в 6 часов у бокового входа в отель «Люкс» и поедем на автобусе на аэродром. Каждый возьмет с собой только маленький чемоданчик с самыми необходимыми вещами. Сегодня вечером мы приглашены к Вильгельму, — сказал нам Ульбрихт.

Квартира Пика была обставлена, как и все другие комнаты в отеле «Люкс». Единственное отличие было в том, что у него была не одна, а несколько комнат. По сравнению с квартирными условиями рядовых советских граждан и многих немецких эмигрантов квартиру его можно было назвать комфортабельной, даже роскошной. С точки зрения западного жителя она соответствовала, пожалуй, квартире квалифицированного рабочего в Западной Германии. Скромно и даже бедно была она обставлена по сравнению с виллой, в которой жил Вильгельм Пик после 1945 года в Нидершёнгаузене под Берлином.

В гостиной стоял круглый стол, за который мы и уселись. Перед каждым стояла стопка для водки. Я боялся, что все будет протекать очень официально. Внутренне я уже подготовился к политическому докладу или «организованному веселью», как это происходило в школе Коминтерна. Но было уютно, по–дружески, не официально. По–видимому, мы находились в таком составе и на такой иерархической ступени, когда можно было провести время и без официальных заявлений и политической декламации. В течение вечера неоднократно поднимался разговор о будущей работе, но не в партийно–официальном стиле директив, а свободно, своими словами.

Потом нам налили водки.

— За будущую работу в Германии, — сказал Вильгельм Пик весело и приветливо.

— За то, чтобы и ты, Вильгельм Пик, вскоре также приехал в Германию, — сказал кто‑то из присутствующих.

Он засмеялся.

— Да, да, я скоро приеду.

Мы посидели еще некоторое время, разговаривали, шутили и кто‑то даже рассказал анекдот.

— А знаете ли вы последний анекдот об аресте Гитлера англичанами? — спросил вдруг Рихард Гиптнер.

— Нет, расскажи! — закричали со всех сторон.

— Но он довольно острый, — засомневался он. Он, видимо, сообразил, что в то время малейшая критика союзников, даже в самом безобидном анекдоте могла рассматриваться как политическая ошибка.

— А, чего там, рассказывай! — бросил Пик ободряюще.

— Так вот. Британские войска продвигаются все дальше и окружают главную квартиру вождя. Все ближе подходят они к комнате Гитлера и, наконец, оказываются у его двери. Распахивают дверь. Британские солдаты — впереди всех майор — идут, направляя пистолеты на Гитлера: «Именем союзных наций — вы арестованы!» Невероятно напряженный момент. Гитлер, слегка улыбнувшись, достает какой‑то документ из кармана: «Очень рад познакомиться с Вами. Я агент №2015 британской разведки. Задание выполнено. Германия побеждена».

Все рассмеялись.

— Немного нахально, но все‑таки хорошо, — сказал Вильгельм Пик. И даже Ульбрихт улыбнулся.

Примерно через час мы простились. Вильгельм Пик пожал каждому из нас руку.

— До скорого свидания в Германии!

Ульбрихт еще раз напомнил нам, чтобы мы были точно в 6 часов утра у бокового входа в «Люкс».

В некотором смятении я вошел в свою комнату. События последних дней волновали и будоражили нервы. Долго не мог я заснуть. Это был мой последний вечер в Советском Союзе.

30 апреля 1945 года, в 6 часов утра, в одном из переулков от улицы Горького, перед боковым входом в отель «Люкс» остановился автобус. Он должен был отвезти нас — десятерых участников группы Ульбрихта — на аэродром.

Мы молча влезли в автобус. Если не считать небольшого приема по случаю нашего отъезда у Вильгельма Пика, никаких торжеств не было, так как вряд ли кто‑либо знал о нашем отъезде. Мы, конечно, тоже никому ничего не говорили: привычка, которая стала частью нашей натуры. Посмотрев на нас, наверное, никто из посторонних не подумал бы, что он видит немецких эмигрантов, которые после десятилетнего отсутствия возвращаются на свою родину.

Улицы были еще пустынны, когда мы ехали по улице Горького, через Пушкинскую площадь, по направлению к аэродрому. День был весенним, весь город был уже украшен к первомайским торжествам лозунгами и цветами. Несмотря на всю радость возвращения на родину, мне было немного грустно покидать Москву. С этим городом меня связывали дорогие воспоминания. Я вспомнил школу, детдом, университет, моих иностранных и русских друзей, мою подругу юности Эрику и еще одну русскую студентку, которая мне очень нравилась, чудесные прогулки по бульвару и по улице Горького, по кремлевскому парку и по берегу Москвы–реки. Однако теперь не стоило об этом вспоминать.