Требования порабощенных Гитлером народов совершенно справедливы. Надо иметь мужество смотреть действительности в глаза. После всего случившегося, после невероятно жестокого с ними обращения, порабощенные народы должны требовать гарантий против повторения всех этих ужасов.
Немецкие антифашисты и демократы обязаны будут внушать своему народу необходимость признать требуемые порабощенными народами новые границы, включая границу Одер–Нисе, а также заплатить требуемые репарации, рассматривая их как долг чести германского народа.
Оккупационные власти займут Германию, чтобы искоренить фашизм и милитаризм и принять необходимые меры для возрождения демократии в немецком народе.
Будущие мероприятия оккупационных властей в деталях еще не известны, однако можно с уверенностью предполагать, что, наряду с осуждением преступников войны, будут приняты какие‑то меры против монопольного капитализма, а также проведены земельная и школьная реформы. Следовало, при самом тщательном соблюдении предписаний союзников, активно включиться в эту работу и позаботиться о последовательном проведении реформ. Земельная реформа — одна из самых значительных задач, которые мы должны будем решать в Германии. Проведение ее, однако, можно начать самое раннее в начале 1946 года. Летом 1945 года нельзя производить никаких структурных изменений в сельском хозяйстве, так как это могло бы привести к серьезным перебоям в снабжении населения. Летом этого года нужно сделать все возможное, чтобы собрать урожай и предотвратить надвигающуюся угрозу голода.
Как только будут допущены немецкие политические организации, необходимо создать массовую антифашистско–демократическую организацию под названием «Блок боевой демократии».
Такова была политическая линия, объявленная нам на последнем курсе весной 1945 года перед нашим отъездом в Германию.
Меня в особенности заинтересовало, что в течение довольно долгого периода не предполагалось возрождать компартию Германии. В то время разговор шел только о «Блоке боевой демократии» — широкой антифашистско–демократической массовой организации. Но и эта мысль не застала нас врасплох.
В те времена в Москве очень мало можно было услышать и прочесть о коммунистических партиях в восточно–европейских странах, зато очень много — об антифашистских «блоках»: об «Отечественном фронте» в Болгарии, о «Национально–демократическом блоке» в Румынии, о «Национальном фронте» в Чехословакии и «Демократическом блоке» в Польше. Создание «Блока боевой демократии» для будущей послевоенной Германии казалось мне поэтому логическим развитием событий.
Одновременно наше внимание неизменно обращали на различие между Германией и другими, освобожденными от гитлеровской оккупации странами. В то время, как в других странах существовали сильные движения сопротивления, в Германии такого движения не было. Поэтому логика подсказывала, что политическое развитие в Германии будет, как мы тогда выражались, «хромать», коммунистическая партия в обозреваемый нами период не сможет заново организоваться и даже создание «Блока боевой демократии» — дело более позднего времени.
Различие между Германией и другими странами я ощутил особенно явно, когда я смотрел в те времена в Москве в кинотеатре «Новости дня» короткометражные фильмы об освобождении Софии, Бухареста и Праги. После них были показаны фильмы о взятии немецких городов. Разница действовала на зрителя поражающе — и это было сделано, несомненно, с умыслом. В Софии, Бухаресте и Праге видно было общее ликование, флаги, цветы; восторженные толпы людей приветственно махали красноармейцам и танцевали на улицах от радости. Видны были сцены братания между красноармейцами, партизанами и населением; счастье, радость, ликование. Затем показывали киножурнал о Германии. При просмотре его создавалось впечатление, что в Германии приходилось драться за каждый дом, все население поддерживало СС и не было ни одного противника Гитлера.
Казалось, директивы, которые мы получили весной 1945 года в Москве, логично и последовательно продолжали предыдущую политику. Тем сильнее, естественно, было мое удивление, когда лишь несколько недель спустя, в Берлине, проводились мероприятия, которые были прямо противоположны данным нам директивам.
Все чаще и чаще шли разговоры о возвращении и будущей работе в Германии. Подготовительные работы двигались ускоренными темпами. В самом Национальном комитете и в антифашистских школах составлялись меморандумы, главным образом, в области народного образования. Существовали даже уже законченные рукописи учебников истории, которые после победы над Гитлером предполагалось печатать в Германии.
Наступление шло безостановочно. Ежедневные сводки с фронта сообщали о занятии немецких городов, причем часто объявляли сначала древнеславянское, а потом уже немецкое название города. Это были дни, когда победные реляции, салюты и фейерверки над Москвой так быстро сменяли друг друга, что еженедельные наши комментарии совершенно не успевали охватывать всех событий.
Везде чувствовалась надежда на скорый конец войны. Для немецких эмигрантов это были дни надежды на скорое возвращение в Германию. Для более старшего поколения это означало возвращение на родину, которую они покинули 13 лет назад и которая, несмотря на прочтенные за это время книги и прослушанные доклады, все же оставалась в их воспоминаниях прежней Германией — периода до 1933 года. У нас, молодых, покинувших родину детьми, воспоминания поблекли. Предстоявшее возвращение было возвращением в страну, к которой мы принадлежали, но которая была для Нас чем‑то совершенно новым и незнакомым.
ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР У ВИЛЬГЕЛЬМА ПИКА
— Поздравляю, Вольфганг, ты поедешь в Германию с первой группой, — сказал мне Антон Аккерман в середине апреля 1945 года после одного из редакционных совещаний.
Уже с начала месяца многие редакторы делали свое обычное дело без особого воодушевления. Все разговоры вертелись вокруг возвращения в Германию. В нашей редакционной работе приходилось все время импровизировать, потому что почти ежедневно отсутствовал то один, то другой редактор. «Товарищ — на совещании» — говорил тогда Аккерман. Дело шло о последних приготовлениях к отъезду в Германию! Обсуждались технические детали возвращения. Вероятно, некоторые уже знали подробности, но им, очевидно, были даны инструкции ничего не рассказывать. И возвращение в Германию было окружено той атмосферой тайны, которая мне была уже столь знакома в Советском Союзе.
Лишь во второй половине апреля нам было сообщено, что два самолета с первыми двадцатью немецкими эмигрантами в ближайшие сроки отлетят в советскую зону оккупации. Одна группа, под руководством Ульбрихта, должна была действовать в районе группы войск маршала Жукова, которая двигалась на Берлин; вторая группа, под руководством Антона Аккермана, направлялась в район действий армии маршала Конева, двигавшейся от Чехословакии к Дрездену.
Намечавшийся состав обеих групп точно не был еще известен.
Через несколько дней Антон Аккерман сообщил мне, что меня назначили в «группу Ульбрихта».
— Вас будет десять товарищей. В конце апреля вы полетите в направлении Берлина. Мы двинемся, вероятно, днем позже в район действий армии Конева. В ближайшие дни тебе скажут, куда ты должен пойти, чтобы оформить свой отъезд.
Я был, конечно, очень рад принадлежать к группе товарищей, летящих первым же самолетом; с другой стороны, мне было немного грустно, что я не полечу с Антоном Аккерманом, которого я высоко ценил. Ульбрихта я знал мало, кроме того он был мне не слишком симпатичен.
Началось беспокойное время. Как и обычно мне приходилось каждый второй день в течение суток наговаривать радиопередачи. Остальное время было заполнено проведением всех формальностей, а также совещаниями. Уже два дня спустя мы, т. е. «группа Ульбрихта», как нас теперь называли, должны были явиться к Ульбрихту.
Ульбрихт был бесстрастен, по меньшей мере так мне показалось. О возвращении в Германию после стольких лет он говорил так, как будто это было наипростейшее дело.