Безграничная бедность, увиденная мною на толкучке в Уфе, молниеносно дала мне понять, насколько хорошо провел я все это время. За несколько месяцев я почти совсем забыл, что существует такая бедность. Воспоминания о Караганде, о времени, когда я жил также плохо, потускнели.

Глубоко потрясенный, почти с сознанием вины, потому что материально мне жилось хорошо, ушел я с толкучки, и вдруг по дороге встретил студентку, которую знал еще Москве.

Она за это время кончила курсы медсестер, была эвакуирована в Уфу и работала в госпитале.

После нескольких слов приветствия она стала говорить о вещах, от которых у меня захватывало дыхание. Она рассказала о страданиях, которые она ежедневно наблюдала в госпитале, о молодых людях, которых изуродовала, превратила в инвалидов война. Чем дальше она говорила, тем сильнее было ее возмущение.

— Во всем виноваты вожди государств и политика и здесь, и там, а бедные люди должны из‑за них страдать.

Не стесняясь, она ругала все и вся: гитлеровскую Германию, советских «вождей», политиков и генералов, «на какой бы стороне они ни стояли», и комсомол, в котором она сама состояла. Красной нитью, однако, во всех ее словах проходило сострадание к советским людям, «которые ни в чем не повинны».

Несколькими днями позже у меня была еще одна потрясающая встреча.

Когда я вышел раз из гостиницы после очередного обильного обеда, мне преградил путь осунувшийся, пожилой человек в порванной одежде.

Я уже сунул было руку в карман в поисках денег.

Вдруг он меня окликнул:

— Здравствуй, Линден.

Я обомлел от страха. Откуда знал незнакомец мою партийную кличку?

Я внимательно вгляделся в него: это был курсант нашей группы, который однажды рассказал нам весьма подробно о своей нелегальной деятельности во время оккупации во Франции и который затем вдруг, без всякого объяснения причин, был удален из школы. Это произошло уже больше полугода тому назад — и, судя по его виду, ему все это время жилось исключительно плохо.

— Скажи, есть у тебя немного хлеба? Он умоляюще смотрел на меня.

— Нет, сейчас нет, но когда я вернусь с ужина, я тебе кое‑что захвачу. Я попробую взять столько хлеба, сколько можно, чтобы не бросилось в глаза, потому что нам не разрешается… но ты меня извини… вряд ли я могу для тебя захватить что‑нибудь кроме хлеба.

Он махнул рукой.

— Ах, Линден, тебе вовсе не нужно извиняться. Другие и хлеба мне не дают. Они даже не говорят со мной, большинство отворачивается и не здоровается, видя меня на улице. Если ты сможешь принести мне хлеба, я этого никогда не забуду и буду вечно тебе благодарен.

С этого времени я всегда уносил с собой хлеб, чтобы вечером, украдкой передать ему где‑нибудь в укромном месте. Он каждый раз меня благодарил, но был исключительно скуп на слова. Я только узнал, что после исключения из школы он ниоткуда не смог получить помощи. Товарищ, много лет выполнявший специальные задания партии, был теперь «списан со счета» и предоставлен своей судьбе — пример железной, жестокой последовательности сталинизма по отношению к человеку, в котором он потерял нужду.

Но, несмотря на пережитое в Уфе, я все еще думал, что все зло заключается в ошибках отдельных учреждений и в пережитках русского прошлого. Слишком глубоко еще была во мне укоренена сталинистская идеология, чтобы меня заставили поколебаться подобные эпизоды и особенно бросившаяся мне в глаза в Уфе разница между тем, как живет партработник и прозябает обыкновенный человек.

Те недели июля 1943 года, которые мы провели в Уфе, были богаты волнующими событиями. Муссолини был свергнут. Италия находилась накануне выхода из войны. Все надеялись, что война приближается к концу.

21 июля нам на голову свалилось новое событие. На третьей странице «Правды» жирным шрифтом был напечатан манифест к германскому народу и вооруженным силам Национального комитета «Свободная Германия». С изумлением мы узнали, что 12 и 13 июля под Москвой состоялось совещание военнопленных немецких солдат и офицеров совместно с немецкими эмигрантами. На этом совещании был избран Национальный комитет «Свободная Германия», во главе которого стоял хорошо мне известный Эрих Вейнерт.

Заместителями председателя были майор Карл Гетц и лейтенант граф Генрих фон Ейнзидель.

Со жгучим интересом читал я воззвание и сразу же отметил, что оно было еще «шире», чем воззвание так называемой западногерманской конференции мира, о которой мы так подробно учили в школе. Штейн, Эрнст Мориц Арндт, Клаузевиц и Йорк в этом воззвании ставились в пример, о социалистических требованиях не было и намека, о существовании немецких коммунистов вообще не упоминалось. Да–же в школе на семинарах на тему «Борьба с сектантством» мы так далеко не заходили. Было нетрудно догадаться, что роспуск Коминтерна и манифест Национального комитета не были теоретическим трюком; дело шло о перемене стратегической ориентации.

Особенно ясно это можно было видеть из требований манифеста. Они были сформулированы так «широко», как только было тогда возможно с явной целью охватить все антигитлеровские силы. Цели манифеста в отношении устройства послегитлеровской Германии ограничивались требованием сильной демократической государственности («не имеющей ничего общего с бессилием веймарской системы»), безусловной отмены всех законов, продиктованных национальной или расовой ненавистью, восстановления и расширения политических прав и социальных достижений, свободы торговли и ремесел (включая гарантию «законно приобретенной собственности»), немедленного освобождения жертв гитлеровского режима и выплаты им компенсации и, наконец, требованием справедливого и сурового суда над военными преступниками и ответственными за войну, причем, однако, обещалась амнистия «всем сторонникам Гитлера, которые своевременно порвут с Гитлером и активно присоединятся к движению за Свободную Германию».

Еще очень слабо мог я себе представить Национальный комитет, я еще не знал, что его символом был избран черно–бело–красный флаг, так как этого нельзя было заключить из сообщения «Правды». Но естественно, что я проявил горячий интерес к Национальному комитету «Свободная Германия» и ничего так страстно не желал, как работать там.

Мое желание исполнилось раньше, чем я мог предполагать.

В тот же день, 21 июля, нас созвали.

— Сегодня вечером мы выезжаем в Москву, — объявили нам.

Караганда, школа Коминтерна и работа в коминтерновском архиве остались позади. С напряжением я ждал, что мне предстоит.

На другой же день мы прибыли в Москву.

Наконец‑то в Москве! Как часто я вспоминал о ней в Караганде и Кушнаренкове.

Я покинул Москву в сентябре 1941 года в поезде с ссыльными. И вот теперь, в июле 1943 года, я возвратился выпускником школы Коминтерна, готовый приступить к политической работе.

На вокзале нас ждали автомобили. Куда нас повезут — мы не знали. Только когда мы ехали по Москве наш сопровождающий сказал нам:

— Мы едем в гостиницу «Люкс» и остановимся на время там. О вашем дальнейшем назначении вы узнаете на днях от ваших партийных руководителей.

Итак, в гостиницу «Люкс»! В этой известной гостинице на ул. Горького, бывшей Тверской, вот уже 25 лет останавливаются партийные работники и сотрудники Коминтерна. Когда я в 1940 году или начале 1941 года должен был по службе навестить кого‑либо в этой гостинице, мне приходилось каждый раз проходить тщательный контроль. Каждое такое посещение было для меня целым событием, а теперь я сам там буду жить!

В конторе гостиницы у нас были отобраны документы, «чтобы урегулировать прописку в Москве». Это было сказано нам так, как будто это было самым обыкновенным делом, Вместе с тем каждый из нас знал, что тысячи и десятки тысяч людей месяцами дожидались разрешения вернуться в Москву.