Дядя Альфонсо приехал утром вместе с грязным и заросшим щетиной человеком в форме иностранного легиона, у него была ранена рука, нога, а лицо почти все обвязано бинтами. Он должен был остаться у нас в качестве ближайшего помощника или мажордома дяди. Он сказал дедушке, что моего бедного брата оставили в морге на кладбище и что надо похоронить его немедленно. Дедушка позвал меня и спросил, хочу ли я пойти с ними на похороны, и я сразу же ответил, что хочу, хотя не был уверен, хочу ли я этого на самом деле, ведь я никогда не видел покойников и думал, что я испугаюсь, если увижу брата мертвым. Но я не испугался.

Дня через два или три дедушка снова позвал меня и отдал мне письмо, которое мы с ним написали. И с тех пор прошло два года, пока мои родители узнали, что случилось с их старшим сыном.

Спальня, в которой прежде жили дедушка и бабушка, а еще раньше — прадедушка и прабабушка и в которой должны были жить, но так никогда и не жили мои родители, была закрыта примерно через полтора года после свадьбы Клары и Альфонсо, и с тех пор там никто не обитал, кроме разве… но это к делу не относится. Таким образом, к остальным запертым комнатам, омрачавшим особняк моих предков, прибавилась еще одна. Какие неразрешимые загадки, какие духовные взлеты и падения крылись за этими жестоко захлопнутыми дверями! Ведь на массивном ложе, застланном кружевным бельем голландского полотна, родились все десять поколений нашего рода, вплоть до дяди Альфонсо. Сколько крови и сколько жизни! Я думаю, что за этой дверью крылось нечто чрезвычайно важное. Ведь потом ничего не было — просто чистая страница для долгого, как сам мир, жизнеописания, словно кого‑то прельщала возможность всегда иметь под рукой нечто для создания ex nihilo[29] совершенно новой и лучшей истории, словно так просто оставить в стороне самые глубинные корни нашего существования и не задуматься ни на минуту о том, что, вероятнее всего, в подобных определениях уже таится зародыш нашего саморазрушения на веки вечные.

А истина, ясная и понятная, заключалась в том, что свадебное путешествие вопреки заверениям молодоженов прошло очень неудачно. Едва они пересекли границу, как попали в смерч, опустошавший Европу в течение почти шести лет, и маршрут их состоял в поисках какой‑нибудь лазейки, через которую они смогли бы попасть в Берлин, мечта о котором и подвигла их на такое отчаянное путешествие. Армия вермахта, обессиленная, разбитая — никакого сравнения с тем, что было шесть лет назад! — отступала по всем фронтам под несомненно победоносным натиском союзников, и полная катастрофа, казалось, витала, как стервятник, в ожидании подходящего момента, чтобы обрушиться на город их мечты, священную столицу третьего рейха. И со дня своего печального возвращения в отчий дом Альфонсо, с каждым днем все более подавленный по

¹

стоянно нараставшими трагическими событиями, во всех разговорах о войне упорно твердил, что Испания должна была открыто стать на сторону держав оси, вместе с ними сражаться с общим врагом, ибо разве не были мы обязаны помочь братской Германии, если у себя мы разбили красных и спасли Мадрид? Помимо всего прочего — и это было для него немаловажно, — история не простит нам черной неблагодарности: «…испанцы всегда показывали образцы рыцарского поведения как с друзьями, так и с врагами, а что теперь, а что теперь?» Подолгу могли они предаваться подобным глубокомысленным умозаключениям, и по — разному складывались их беседы, но, видимо, только этот вопрос занимал их по — настоящему, потому что они всегда возвращались к нему, и всегда именно мой дядя — несчастный неврастеник! — поворачивал разговор на эту тему, кружа возле вонючих мусорных куч, мешавших ему обрести вожделенный Берлин. Священник, полковник и сама сеньора Вальмаседа (с помощью своей непреклонности и обилия грима этой гротескной особе почти удавалось скрыть свой возраст) пылко поддерживали моего дядюшку, один лишь начальник коллежа несколько не сходился с ними во мнении, что вовсе не означало пренебрежительного отношения с его стороны к исконным и непревзойденным добродетелям испанского народа. Наш монах просто не забывал о тех опасностях, которые повлекли бы за собой подобные действия, а в таком случае наша любимая родина могла бы — и это более чем вероятно! — роковым образом попасть в лапы масонов и либеральных демократов, «и мы не имели бы возможности спокойно сидеть и беседовать, друзья мои, а так хотя бы Испания спасена». Тогда сеньора Вальмаседа и полковник одновременно принимались взывать к чести испанцев, которые никогда не бежали от величайших опасностей и не покидали своих друзей в беде, и оба упорно твердили, что «Альфонсито совершенно прав», а дядя мой подкреплял свои доводы, настаивая на том, что тогда все пошло бы иначе: «Но, сеньоры, ведь великие вожди остались бы живы и их народы не катились бы по наклонной плоскости к вырождению и варварству». Упрямо, словно повредившись в уме, Альфонсо повторял, что этого не может быть, не может быть, имея в виду смерть Гитлера, известие о которой — хотя и не совсем понятное, но совершенно достоверное — пришло через несколько недель после неудавшегося путешествия в Берлин. «Не может быть, не может быть», — говорил он снова и снова. В общем, он погрузился в глубокое уныние, которое и привело к тому, что он поклялся не выходить на улицу, пока Берлин изнывает под большевистским сапогом.

Обет свой, принесенный в такой форме и по упомянутым причинам, дядя Альфонсо не нарушил: до самой смерти он действительно ни разу не вышел из дому и даже пе присутствовал в соборе на торжественной панихиде по обо жаемом усопшем фюрере. Надо сказать, что трагическое затворничество Альфонсо разделяла и Клара: естественно, по совершенно иным основаниям, но она тоже не могла больше видеть улицы и людей и в конце концов перестала с кем‑либо общаться и разговаривала только со своей личной горничной.

По слухам, дед и его брат никогда, даже в детстве, но любили друг друга, потому что причина раздора родилась вместе с ними, несмотря на то что имущественные интересы в этой распре роли не играли: они были близнецы, и их отец, очень здраво рассудив, решил поделить свое состояние точно пополам, чтобы хоть наследство не вызвало ссоры. Однако их характеры, удивительно похожие, легко приводили к столкновениям из‑за любых пустяков. Если один объявлял себя сторонником Альфонсо, другой тут же становился атеистом; если один стремился заслужить репутацию рьяного католика, другой спешил показать себя скептиком и даже атеистом. Говорят, что их соперничество достигло высшей точки из‑за моей бабушки, в которую оба якобы безумно влюбились, хотя теперь это проверить невозможно. В общем, в один прекрасный день братья подрались так свирепо, что оба оказались серьезно ранены: брат моего деда — кинжалом, и пятнадцать дней его жизнь висела на волоске, а у моего деда была камнем проломлена голова, и шрам от этого удара на всю жизнь обезобразил его лоб. С тех пор прошло более сорока лет, и все это время дедушка и его брат старались держаться по возможности дальше друг от друга, взаимная ненависть, видимо, была одинаковой с обеих сторон, и они никогда не упускали случая выказать ее на людях.

Поэтому, я думаю, дед пришел в ярость, когда Альфонсо объявил, что женится на своей кузине Кларе, дочери заклятого дедушкиного врага, и грозил лишить дядю наследства, хотя, что бы он ни предпринял, это уже было не в его власти, поскольку в отсутствие моего отца и при легкомысленном попустительстве Либерио Альфонсо успел устроить так, что de facto[30] стал главным наследником и никакие угрозы и даже документы не смогли бы разрушить юридические козни, в которых ему так кстати пришлась неоценимая поддержка его влиятельных знакомых из политико — административных кругов. Деду, ничего об этом не знавшему, не помогли ни угрозы, ни лежащий на поверхности и неопровержимый довод — близкое родство, которое действительно существовало, однако это затруднение Альфонсо предвидел и устранил с помощью церковных властей. Бедный дедушка ничего не мог поделать. Как только они обговорили и согласовали будущее ребенка (то есть мое), единственного сына Матиаса, которого все‑таки нельзя было покинуть на произвол судьбы, ярость старика сменилась полным смирением, и Альфонсо победил целиком и полностью. С тех пор дедушка словно лишился языка, и его часто видели хнычущим, как ребенок. С каждым днем он все больше волочил ноги, а руки у него стали дрожать так сильно, что ему даже ложку подносить ко рту было трудно, и он часто опрокидывал еду на себя, а потом подолгу ходил в замызганной одежде — ведь о нем вспоминали разве только затем, чтобы пожаловаться на этого омерзительного старика, которого все же приходится терпеть. Не знаю почему, но я всегда был уверен, что жуткая мысль поместить его в приют для престарелых исходила от Сегунды.