Она приводила доказательства его глупости, но никогда не вспоминала о самом главном: выборе спутницы жизни. Трудно представить себе, чтобы эта женщина даже много лет назад обладала хоть сколько‑нибудь привлекательной внешностью. Конечно, когда‑то горба еще не было, а руки не волочились по земле. Но вот нос картошкой вряд ли мог являться следствием болезни, если только не принимать во внимание многочисленные гаймориты, перенесенные старухой. Теперь бедняжке оставалось только лежать в постели. Живи старуха вдвоем с мужем, она бы так и делала. Но в сложившихся обстоятельствах сеньора Ремей, невзирая ни на что, считала необходимым бдительно охранять свою собственность. Кроме того, лежа в постели, особенно не поскандалишь, а без скандалов жизнь хозяйки теряла смысл. Достаточно было самого незначительного повода: грязной тарелки на кухне (что случалось нередко), слишком долгого пользования умывальником, света, зажженного среди бела дня или поздней ночью… Одним словом, любая мелочь могла вызвать настоящую бурю. Старик тоже принимал участие в ссорах, но скорее от скуки, чем со злости. Он целыми днями не выходил из дому и в конце концов стал находить развлечение в шумных сценах. Много лет назад хозяин работал в какой‑то конторе и теперь получал небольшую пенсию. На эту пенсию, да еще на доход от комнат хозяева влачили жалкое существование, чтобы не очень отличаться от своих жильцов. Квартира насквозь пропахла капустой и сардинами. Запах красноречиво говорил: «Здесь все едят одно и то же». Правда, за исключением Негра и его половины, которые иногда не обедали дома. Оба работали в третьеразрядном кабаре, и время от времени им удавалось поесть за чужой счет. Чаще, конечно, парочка питалась в комнате и никогда не утруждала себя тем, чтобы зажечь плиту. Это обстоятельство несколько мирило сеньору Ремей с мыслью о лишних расходах на электричество, ведь стоимость газа тоже входила в плату за жилье. И все же хозяйка экономила электроэнергию всеми известными ей способами. Например, выключала рубильник на лестничной клетке. Жильцы сначала решили, что свет отключают на станции, и покорно Жгли коптилки, пока не поймали старуху с поличным. Скандал, который разразился вслед за этим, заставил всех соседей выскочить на лестницу. С тех пор, если из‑за низкого давления пропадал газ, вину сваливали на сеньору

Ремей. В квартире то и дело происходили такие баталии — только держись. Однако с электричеством все осталось по — прежнему. Выключить счетчик хозяйка возможности не имела: он был слишком на виду. Тогда она стала бить пробки, а потом божилась, что не может дозваться электрика. Жильцы по два — три дня сидели без света, а старуха уверяла их, будто мастер не желает приходить… Так продолжалось до тех пор, пока жена Негра не отправилась к электрику и не сказала ему пару теплых слов. Тут выяснилось, что бедняга никогда в жизни не работал в этом доме. Хозяйка по своему усмотрению решала, когда вставить новые пробки, причем делала все сама, так как ее муж боялся тока. Однако, несмотря на различные ухищрения, старикам каждый месяц предъявляли фантастические счета за электричество, причем агенту неоднократно приходилось прибегать к письменным угрозам. За свет ходил платить Клешня — и заодно совершал променад, что отнюдь ему не мешало. Но самым больным вопросом для старухи было пользование утюгом. Всех квартиранток она сразу предупреждала, что расходовать электричество на глажение запрещается. Женщины тут же отвечали: да, конечно, но потом меняли точку зрения и нарушали запрет. Поэтому сеньора Ремей выходила из себя всякий раз, как только видела гладильную доску. Единственная в квартире доска была у невестки Сильвии, но пользовались ею все жильцы и даже сама старуха. Последняя считала, что имеет на это полное право. В самом деле, разве не она здесь хозяйка, разве не она платит по счетам? Чтобы получить возможность спокойно гладить, женщины договаривались между собой (пожалуй, первый и единственный раз), и пока одна пользовалась предметом вечных споров, другие заговаривали зубы сеньоре Ремей. В остальном соседки редко соглашались друг с дружкой. Предлогов для столкновений находилось предостаточно. Особенно в кухне и около умывальника. Все хотели готовить одновременно. Это было невозможно, и темный закуток с плитой и раковиной служил полем незатихающих сражений, а газ при таком обилии жильцов горел постоянно. Когда последняя кончала завтракать, вставшая раньше других уже садилась обедать. Жара в кухне была невыносимая. Что же касается умывальника, то раз в неделю, точно по уговору, все три женщины вступали в смертельную схватку, отстаивая свои права на пользование им. Они поднимали ужасный крик, в ссору вмешивался сам хозяин и на некоторое время восстанавливал порядок. Старуха, разумеется, тоже не оставалась в стороне. Что самое неприятное — во время разговора с хозяйкой невозможно было стоять на месте. Приходилось все время держаться на почтительном расстоянии, поскольку сеньора Ремей в ярости не только брызгала слюной, но, размахивая ручищами, награждала синяками и шишками, на которые арники не напасешься. При ее‑то легкости движений это было не мудрено. Женщины, хорошо зная старухины повадки, ловко уворачивались от тумаков. Однако я не совру, если скажу, что какая‑нибудь из них непременно ходила с подбитым глазом. Особенно не везло Сильвии. В тот день, когда мы познакомились в вестибюле «Вангуардии» и договорились вместе отправиться на поиски работы, у бедняжки распухла бровь. Утром, рассказывала девушка, она вошла в квартиру и услышала, что старуха орет как ненормальная на дочку переписчика, которая надула в ее кастрюлю, пока сама хозяйка выясняла отношения с подругой Негра. Сильвия давно привыкла к подобным сценам и потому спокойно направилась в свою комнату. Тут сеньора Ремей резко подняла руку… Результаты были налицо. Теперь девушка выглядела так, словно сражалась на ринге с чемпионом мира по боксу. Я предложил перенести визиты на другой день, когда глаз приобретет нормальный вид. Однако Сильвия справедливо заметила, что так можно упустить случай. Итак, нам предстояли три визита, потому что по двум из пяти имеющихся адресов надо было только написать. Заранее хочу сказать, что ничего у нас не вышло. Везде предлагали работу на посылках, а я‑то знаю, какой заработок она дает. Не важно, о чем идет речь — о страховке или писчебумажных товарах. В городе полным — полно субъектов с портфелями под мышкой, которые пристают к добрым людям в смутной надежде неизвестно на что. На каждого покупателя приходится дюжина продавцов, а то и больше. Я на этом собаку съел — и знаю, что говорю. Тут уж ничего не поделаешь: все прекрасно обеспечены или же обращаются к своим постоянным поставщикам. Иногда они даже не берут на себя труд объяснить вам это, а просто молча выставляют на улицу. Сильвия ничуть не расстроилась, хотя дела наши обстояли совсем неважно. Ни у нее, ни у меня денег не набралось бы даже на милостыню. Был уже вечер, однако о том, чтобы посидеть в баре, не приходилось и мечтать… Тогда мы отправились куда глаза глядят, возлагая безграничные, но необоснованные надежды на нашу обувь. В конце концов мы уселись на скамейку на Гран — Виа и стали смотреть на бегущие мимо машины. И тут девушка предложила мне пожить в комнате ее брата. До этого я рассказал Сильвии, что вот уже две неделР1 сплю — или пытаюсь спать — в переулке М. Деу и что тротуар — ложе не из мягких. Еще приходилось благодарить бога, если не появлялся сторож и не будил меня пинком. Этот злобный старик не терпел бродяг в своих владениях. Разбуженный столь деликатным способом, я вставал и отправлялся искать другое пристанище. Чтобы как следует выспаться, надо было ждать до утра. Я устраивался в парке и мог там дремать сколько душе угодно. Скромность заставила меня отказаться от предложепия Сильвии. Можно представить себе, каково жить в комнате, где уже есть трое да еще ожидается прибавление семейства. Все это мне было хорошо знакомо. Однако девушка настаивала, и в конце концов искушение отдохнуть на мягком матрасе победило. Да, я согласился, и думаю, что поступил бы так, даже если бы в комнате ночевало двадцать человек. Матрас есть матрас, а крыша над головой есть крыша над головой. Я говорю «матрас», потому что в комнате брата Сильвии имелась только одна настоящая постель, и спала на ней супружеская чета. Сама девушка стелила себе на полу. Днем ее матрас, скорее похожий на сплющенный соломенный тюфяк, убирали под кровать. Неудивительно поэтому, что он пропах пылью, а иногда бывал украшен тончайшим паучьим кружевом: несчастное насекомое трудилось целый божий день только для того, чтобы доставить нам удовольствие в несколько секунд уничтожить его творение. Когда я вошел в дом, Клешня, словно в приступе отчаяния, мерил шагами коридор и, увидев нас, не сказал ни слова, так как не знал, что я хочу остаться надолго. Сильвия сочла более близкое знакомство излишним, и, сухо поздоровавшись со стариком, мы скрылись в компате, предварительно чуть не наступив на младшую Дамиане, которой давно полагалось находиться в постели. Жуан, брат Сильвии, и его супруга ужинали. Тощий это был ужин. Жена сварила суп, чтобы никто не мог сказать, будто они не едят горячего. На столе среди тарелок стояло унылое блюдо с салатом, парой помидоров, несколькими оливками и луком. Все это называлось вторым. Наверное, у нас были такие голодные лица, что супруги не могли не поделиться своей скудной пищей. Я взял несколько листьев салата и пол — ломтика хлеба. Жуан и его жена оказались замечательными людьми и приняли меня как родного. Друг Сильвии — это наш друг, сказали они. Кажется, оба сочли вполне естественным, что девушка пригласила ночевать своего приятеля. Видимо, это происходило не первый раз. Позже действительно я убедился, что Жуан иногда приводит с улицы совершенно незнакомых людей, которые остаются на ночь. Однако мой случай был особый: я разделял с ними кров довольно долго. Тут же за столом брат Сильвии рассказал, кто он, откуда и чем занимается. Если перепадала работа, Жуан целыми днями сидел за машинкой, если нет, ходил гулять с женой. Их путь неизменно лежал в порт. Молодой человек родился в горах и, как все жители тех мест, обожал море. Пока мы ужинали, машинка стояла на кровати. Очевидно, она знавала лучшие времена: такую модель не выпускали уже несколько десятков лет. Машинка выглядела как музейный экспонат и когда‑то, видимо, стоила владельцу немалых денег. Однако Жуан не расстался бы с ней ни за что на свете. Он приобрел свое сокровище из третьих или четвертых рук сразу после войны и имел основание полагать, что раньше оно принадлежало какому‑то государственному учреждению или Женералитат[10]. Машинка немало потрудилась на своем веку. Стоило прикоснуться к клавишам — и работа шла сама собой. Уметь печатать было совсем не обязательно: машинка все делала за вас. Не доев ужина, мы дружно встали из‑за стола, чтобы поближе поглазеть на это чудо. Когда Жуан расхваливал свое приобретение, создавалось впечатление, будто молодой человек видит его впервые. Мне же машинка показалась давно знакомой. Брат Сильвии до того разошелся, что, не вмешайся я вовремя, разобрал бы драгоценную вещь, чтобы получше рассмотреть ее устройство. Жуана привела в чувство жена, которая тоже любила поговорить и почти не уступала в этом своему супругу. Когда тема наконец была исчерпана, из прихожей послышался страшный грохот; я так и подскочил на стуле, а остальные даже глазом не моргнули. Через несколько минут до нашего слуха донеслись вопли старухи, которым вторили женский голос и визг малышки. В коридоре так кричали, что мы не слышали друг друга. Жуан, смеясь, попытался что‑то объяснить, но я словно оглох. Пришлось встать, открыть дверь и выглянуть наружу. Все подсвечники валялись на полу вокруг ревущей малышки. Однака обе женщины были настолько заняты состязанием в крике, что не обращали на это ни малейшего внимания. Старик тоже находился в прихожей, но даже не думал наклониться и поднять либо подсвечники, либо ребенка. Сцена затянулась; тут вошли Негр с женой и молча перешагнули через развал на полу. Увидев Негра, я забыл обо всем на свете, так как в жизни не встречал более высокого мужчину. Чтобы пройти в дверь, он очень сильно наклонялся, почти приседая на корточки. /Кена доставала как раз до кармана его пиджака. Не часто встретишь такую замечательную пару. Они закрылись у себя в комнате, где сразу же взревело радио, которое по чистой случайности или по рассеянности хозяева в этот вечер выключили. Теперь женщины уже не слышали друг друга, но это их ни капельки не смутило. С помощью разнообразных и выразительных жестов старуха дала понять противнице, что та хотя бы могла поднять подсвечники с пола и поставить их на место. Мамаша в свою очередь доказывала, что это вовсе не ее дело и что она скорее лопнет, чем прикоснется к чужой вещи. Женщина изображала себя такой честной — прямо хоть шляпу снимай. Из комнаты Жуан и Сильвия во весь голос звали меня назад и кричали, что там осталось еще немного салату и жаль отказываться от него ради столь непривлекательного зрелища. Однако спектакль скоро прекратился: старуха поняла, что дело безнадежно, и, работая огромными ручищами, принялась собирать свое хозяйство. Женщина же занялась малышкой, которая замолчала, оглушенная собственными воплями и ревом радио. И тут затихшая было хозяйка издала жалобный крик и принялась пересчитывать подсвечники: одного не хватало! Не оставалось никаких сомнений, что пропажа произошла недавно, так как сразу после обеда, прежде чем идти мыть посуду, старуха сосчитала свои богатства. Старик и мамаша Дамиане немедленно взялись за дело. Они считали вслух, хором и вскоре совсем запутались. Получалось то слишком много, то слишком мало. Накричавшись до полного изнеможения, оба пришли к выводу: сеньора Ремей права, одного не хватает. В ярости хозяйка принялась размахивать руками, и подсвечники снова посыпались на пол. Мало того — бедняжка сделала слишком резкое движение, унала сама и угодила прямо в лужу, которую перепуганная малышка незаметно напустила посреди прихожей. Вне себя, совершенно мокрая старуха поднялась и во что бы то ни стало вознамерилась вырвать ребенка из спасительных материнских объятий, дабы взгреть его как следует. Они тянули малышку в разные стороны со страшной силой, и я даже стал опасаться, как бы девочку не разорвали на части, словно червя. Жуан с женой, Сильвия, Негр с подругой и даже сам переписчик, до того не считавший нужным выйти из комнаты и протянуть супруге руку помощи, — все высыпали в коридор, увидев, что дело приняло серьезный оборот. Общими усилиями удалось отнять несчастного ребенка у старухи, которая теперь вопила: «Выключите радио, а то я сойду с ума!» Никто не обратил на это внимания. Спор, теперь уже всеобщий, перерос в бурную дискуссию, когда сеньора Ремей заявила, что позовет полицию, если пропажа сейчас же не будет найдена. Все дружно запротестовали, а старик предложил сначала обыскать комнаты жильцов. Хозяйка согласилась, и в коридоре немедленно выстроилась процессия, которая отправилась из спальни в спальню в поисках подсвечника. Поднялась невообразимая суматоха: все хотели быть полезными и в результате только мешали друг другу. В довершение этого злой шутник Жуан тихонько вышел в коридор и выключил свет по всей квартире. В темноте раздались вопли и топот. Старик клялся, что покарает негодника, а старуха, должно быть, размахивала ручищами, как мельница — крыльями, потому что то и дело слышался звон и грохот сокрушаемых предметов. Негр и его подруга, в чьей комнате мы находились, настойчиво требовали возмещения убытков, а Сильвия по меньшей мере дважды выругала бесстыдника, который щипал ее за бока. Тут кто‑то опрокинул ночной горшок, и паника сменилась хохотом, к великому неудовольствию старухи; та оставалась серьезной и твердила, что все это подстроили нарочно, с целью незаметно похитить подсвечник. Нас она обвиняла в сообщничестве. Тем не менее хохот не утихал. Наконец Жуан, вдосталь насладившись содеянным, повернул выключатель. Может быть, он поступил так потому, что его жену тоже не оставили без внимания чьи‑то нескромные руки. При свете лампочки комната имела такой вид, точно по ней прошелся тайфун. Сыновья переписчика спрятались под кроватью и забавы ради дергали за ноги всех, кто имел несчастье пройти мимо. Сильвия, жертва их изобретательности, растянулась на смятом ковре, а старуха шарила руками по стенам, точно забыла, где находится дверь. Шагу пельзя было ступить, чтобы не споткнуться. К нам вернулось серьезное настроение; Негр призвал всех в свидетели того, что сеньора Ремей — именно она, и не кто иной, как она, — разорила их до нитки. Затем Негр заявил, что хозяйка не выйдет из комнаты, пока не заплатит все до последней песеты, и тут же принялся называть цифры, округляя как только можно. Старуха было запротестовала, но угодила рукой в лужу, которую малышка оставила между кроватью и ночным столиком, — кстати, уже вторую за сегодняшний вечер. Один из мальчишек Дамиане — конечно, не без умысла — тоже внес свою лепту. Так по крайней мере утверждала подруга Негра, совершенно мокрая. Жуан уже собирался было уйти, но задержался на минуту и предложил в целях расследования сдать мочу на анализ. Все развеселились и закричали: давайте, давайте! Но жена Негра схватила горшок и выплеснула остатки содержимого в раковину на кухне. Последнее несколько позднее старуха обнаружила по запаху. Скандал немедленно возобновился, так как хозяйка клялась, что моча была многодневной давности, а подруга Негра обвиняла во всем детишек. Тем временем Клешня, утомленный суматохой, уселся и стал пересчитывать убытки сам. По его словам выходило, будто ущерб не составляет и двухсот песет. Негр сказал: прибавь еще ноль — и то будет мало. Старик согласился, но предложил организовать складчину. Услышав это, все заволновались и устроили оживленную дискуссию. В конце концов Негр потерял терпение и выгнал нас вон. Последним его решением было возместить убытки за счет квартплаты. Услыхав подобную ересь, старуха наотрез отказалась выйти из комнаты, но Негр схватил ее и вытащил в коридор, захлопнув дверь перед самым носом. Очутившись на своей территории, хозяйка еще полчаса кричала, что, скорее, даст себя зарезать и что пропавший подсвечник гораздо дороже неизвестно кем поломанного хлама. Старуха утверждала, что похититель — именно Негр; хоть ои и чернокожий, все равно не имеет права платить такой черной неблагодарностью. Жуан с женой, Сильвия и я отправились к себе и снова принялись за салат. Не успели мы закурить сигареты, как в коридоре опять раздались вопли — и какие! Сеньора