Старик сел. Его трясло.

Я спросил:

— А что тот малый?

— Дал тягу. Бросил пони на дальнем пастбище и дунул прямиком через заросли. Знал, что у меня ружье. Два года в округе не показывался. Потом — вернулся. Я, само собой, об этом прослышал, да только не дали мне с ним рассчитаться — сразу явился констебль из Вибы и предупредил, что держит меня под наблюдением. Да и все кругом глаз с меня не спускали.

Он умолк. Слышалось лишь тиканье часов да позвякиванье спиц в руках у Ады. Было бы лучше, если бы они хоть на минуту замерли, эти спицы. Казалось, они насмешливо вторили словам старика: «девицы уж больно взбрыкивать стали» — «надо было взять кого-то в помощь на пару недель» — «хотел покрасоваться перед Агнес…» Все сводилось к одному: «Бычка она мне так и не принесла». И каждый из нас троих, сидящих за столом, отчетливо сознавал это.

Мне захотелось сказать что-нибудь старику в утешение.

— Сознайтесь, Рой, ведь вас предупреждали не зря. Для вашего же блага…

— Не зря? — Он горько усмехнулся. — А как же! Молодчик-то недолго тут задержался. Три недели — и был таков. И Агнес с ним. Ночью сбежала. Он ведь с ней все время переписывался. Только я про то не ведал. И больше мы их не видели — ни его, ни дочь.

И опять повисло гнетущее молчание. Я мысленно искал подходящую тему для разговора, а сам поглядывал на часы, с тоской ожидая, Когда же хозяева отпустят меня спать. Ада, похоже, собралась вязать всю ночь. Я уже понимал, что и ее в глубине души, подобно неизлечимому недугу, неотступно гложет обида. Между ними шла скрытая борьба за меня, это началось, едва я переступил порог их дома; и на какой-то момент симпатии мои склонились в сторону Роя. Упорное молчание Ады становилось подозрительным. Она, верно, считала, что Рой сам губит себя в моих глазах. Изредка взглядывая на меня, она всякий раз выбирала для этого время с тонким расчетом.

Мойра — Агнес. А что сталось с третьей дочерью? И о чем говорят между собою эти двое, когда они здесь одни и никакой посторонний звук не доносится к ним с дороги?

Я наудачу принялся расспрашивать Роя, сколько лошадей из табуна выжило, когда они снова смогли работать и как он их лечил. Оказалось, я попал в точку, потому что Рой постепенно успокоился и охотно переключился на предмет своей особой гордости — выхаживание больных животных. Тогда каждый фермер был сам себе лекарем, но Рой, ясное дело, и тут перещеголял всех. По его словам, он управлялся не только со своей живностью, но и помогал многим менее умелым соседям.

— Как у кого беда — бегут к Рою Дависону. Любую хворь у скотины вылечивал, ей-богу.

Он извлек откуда-то ветеринарные таблицы, целый комплект; отлично выполненные многоцветные таблицы, с оригинальным набором подвижных пластинок, изображающих различные органы, — для каждого домашнего животного по отдельности. Таблицы были потрепанные и явно очень старые, но еще вполне пригодные для пользования.

— Достались мне от заезжего старика немца, давным-давно. Веришь ли, старикан по этим картинкам мог корову на части разрезать, а после сшить заново!

Вполне вероятно. По таблицам легко было определить место каждого органа.

— Зовут меня раз посмотреть корову, сосок у ней затвердел. Это дело нехитрое. Но у этой, Боб…

Больше часа слушал я рассказы о его ветеринарных подвигах. Я не силен в анатомии и понял далеко не все, но каждый из этих рассказов мог служить свидетельством неисчерпаемых возможностей человека, его поразительной изобретательности и упорства. Животные кормили людей в те времена, когда единственное, на что мог надеяться мелкий фермер, — это прокормить себя и своих домочадцев. Болезнь животного становилась настоящим бедствием. Я словно воочию видел перед собой эти незабываемые картины: целые семьи, в тревоге собравшиеся вокруг обезножевшей лошади или напоровшейся на сук овчарки, и Роя, скачущего в ночь, чтобы помочь соседу при трудном отёле.

И ни разу — за одним исключением — жена его не проронила ни звука. Исключением был момент, когда она, цыкнув на Роя, заставила его замолчать, и мы, все трое, долго прислушивались к гулу мотора на дороге. Очевидно, это было единственное, что одинаково волновало и мужчину и женщину, единственное их общее развлечение. На этот раз поле битвы осталось за Роем.

— Джордж Миллс возвращается из города, — уверенно объявил он.

Ада, после краткого размышления, нехотя кивнула. И снова замелькали спицы.

А торжествующий Рой продолжил прерванное повествование о болящих животных. Он рассказывал о том, как ему удалось спасти жеребчика «с песком в брюхе». Историю эту Рой излагал, не смущаясь подробностями, со всей грубоватой откровенностью исконного сельского жителя. Он объяснил мне, что в безводной местности лошадь, пасущаяся на сухой стерне, заглатывает уйму песка. В некоторых случаях песок не извергается и постепенно накапливается в желудке.

— Ну и глыба, скажу я тебе, была у этого жеребчика в брюхе — с футбольный мяч, — руки его описали круг. — Хоть катай ее, а твердая — как эта доска, — он постучал костяшками пальцев по столу. — Когда меня позвали, он уж не поднимался. Прямая дорога на живодерню. Глянул я на него — и вмиг понял, что тут надо действовать круто — и не мешкая. А чуть поодаль от того места, где он лежал, Два кряжистых дерева росли, доволокли мы его туда кое-как всем скопом. Я крикнул, чтобы дали веревки, и мы привязали жеребчика к тем деревьям — спина на земле, а все четыре копыта в воздухе торчат. Я велел хозяйке сбегать в дом и принести скалку. Все стали ко мне с расспросами приставать — зачем да к чему, — но я им посоветовал делать что сказано, а уж мозгами шевелить — моя забота. Дали мне скалку. Ну как, слышал когда про такое средство, а, Боб?

— Никогда!

— Да я я не слыхивал — а ведь сработало! Беру скалку — и давай разминать ту глыбу, мяч тот, наподобие как здоровый кусок теста раскатывают. Нелегкая, скажу я тебе, работенка. Пришлось порядком попотеть, но как стала та глыба мягчать, я сразу понял, что дело идет на лад. Думаешь, он не бился? Еще как, да что он мог поделать, связанный, да еще вверх копытами! И так я его мял, пока глыба и вовсе распалась, пропала, вроде как по кишкам рассосалась. И тут, пока он еще вверх брюхом лежал, я ему вкатил здоровенную дозу слабительного и не развязывал, пока не подействовало. А потом дал ему встать. Пронесло — и вся недолга.

Да, именно так, не брезгуя никакими подробностями, с грубоватой откровенностью исконного сельского жителя. Не думаю, однако, чтобы Аду это смутило. Еще одно подтверждение его толстокожести. Она знала, что я за ней наблюдаю и непременно замечу, как она поморщилась и поджала губы.

— Веришь ли, Боб, — тот жеребчик наутро уж в упряжке ходил. Как по-твоему, из этих, из ученых ветеринаров хоть кто бы до этого додумался?

— Сильно сомневаюсь, Рой.

— А если и додумался, навряд ли стал бы из кожи лезть. Не та порода пошла — уж больно боятся руки замарать.

Я оставил этот очередной выпад без внимания, но вскоре раскаялся, потому что следующая же реплика Роя опять навела его в конце концов на мысли о семейных неурядицах.

— И все, что мне за это перепало, — вместо «спасиба» скирду сожгли.

Как раз тут мне следовало смолчать, ибо этими словами он явно ставил точку, а не начинал новое повествование. Но удивленное «то есть как сожгли?» вырвалось у меня раньше, чем я успел прикусить язык.

— Сожгли, со всем моим запасом сена.

Я притих, дожидаясь объяснения. Рой рассматривал свои пальцы, нервно постукивавшие по столу. А Ада настороженно следила за мужем, и ее иссохшее личико выражало нетерпение. Она не хотела, чтоб он прерывал рассказ. Она даже позабыла про вязанье, не слышно стало позвякиванья спиц, и тишина в комнате от этого сделалась еще напряженнее.

Дольше молчать было нельзя, и я заметил:

— Представляю, Рой, какой это страшный удар для фермера.

— Удар? — он тяжко вздохнул, — Хуже не придумаешь. Как вспомню — сердце кровью обливается.