От рабства любого вида легче освободиться, ведь инстинктивно никто не хочет быть рабом. Это не присуще ни одному живому существу, будь то человек или кто-то еще. Рабство противоречит самому существованию, отбросить его легче. Рабство всегда является грузом, и глубоко внутри ты всегда продолжаешь бороться с ним. Даже если на поверхности ты подчиняешься, внутри ты никогда его не примешь. В самом центре своего существа ты всегда его отвергаешь, так что отбросить его легче.

В этом нет ничего сложного. Просто, что бы ты ни делал, о чем бы ни думал, какие бы решения ни принимал, не забывай спрашивать себя: это исходит от тебя или это говорит кто-то другой? И ты с удивлением обнаружишь, что на самом деле слышишь чей-то голос, — возможно, это твоя мама, она снова тебе что-то говорит. Возможно, твой папа — это совсем не трудно определить. Все это остается внутри тебя, записанное в том самом виде, в каком впервые было тебе сказано: совет, приказ, поучение, распоряжение.

Ты можешь обнаружить голоса многих людей: священника, учителей, друзей, соседей, родственников. Не нужно с ними бороться. Просто, зная, что это не твой голос, а голос какого-то другого человека — кем бы этот человек ни был, — ты решаешь, что не будешь ему следовать. К каким бы последствиям это ни привело, хорошим или плохим, теперь ты будешь поступать самостоятельно, теперь ты станешь взрослым. Ты уже достаточно долго был ребенком. Ты уже достаточно долго оставался зависимым. Ты слушал все эти голоса и следовал им. И к чему это привело? К одним неприятностям.

И как только ты определишь, чей звучит голос, попрощайся с ним, ведь человек, который тебе это говорил, тебе не враг, у него были самые добрые намерения. Но дело не в его намерениях, а в том, что он тебе что-то навязал — то, что не исходит из твоего собственного внутреннего источника. А все, что приходит извне, превращает тебя в психологического раба.

Только твой собственный голос может привести тебя к цветению, к свободе. Да, сначала путь будет казаться тебе опасным, ведь ты прежде всегда держался за руку отца, священника, раввина, матери, а когда ребенок держится за руку отца, ему не страшно, он в безопасности. Он может положиться на отца. Но теперь ты держишься за его руку только в воображении — отца рядом нет, это просто иллюзия. И тебе лучше знать, что ты идешь один и никто не держит тебя за руку, — в таком случае ты будешь искать свои собственные способы защитить себя от опасностей.

Опасно верить в то, что ты находишься под защитой, в то время как в действительности тебя никто не защищает. Это ситуация миллионов людей по всему миру. Они думают, будто защищены, что они под защитой Бога и многого другого.

Но Бога нет. Защищать тебя некому. Ты один, и тебе следует радоваться своему одиночеству. На самом деле, это невероятно здорово, что никто не держит тебя за руку.

Мой дед очень любил меня именно за мое озорство. И он сам в своем преклонном возрасте любил озоровать. Он не любил моего отца и моих дядьев за то, что они не одобряли его проказ. Они все говорили ему: «Тебе уже семьдесят лет, и ты должен вести себя соответствующим образом. Твоим сыновьям уже за пятьдесят, твоей дочери пятьдесят лет, твои внуки уже женились, и у них появились свои дети, а ты делаешь такие вещи, что нам стыдно».

Он дружил только со мной, а я любил его как раз за то, что он даже в семьдесят лет оставался ребенком. Он так же любил проказы, как любой ребенок. Он подшучивал даже над своими сыновьями, дочерьми и зятьями, и они были просто в шоке.

Я был его единственным поверенным, мы вместе замышляли свои проказы. Конечно, многие вещи он не мог делать — их должен был делать я. К примеру, его зять спал в комнате, а сам дед не мог забраться на крышу, но я мог. Поэтому мы сговаривались: он подсаживал меня, я забирался на крышу, отодвигал черепицу, просовывал туда бамбуковую палку с привязанной к ней щеткой и ночью щекотал лицо зятя... Он кричал, и сбегался весь дом:

— Что случилось?

Мы к тому времени уже скрывались, а он говорил:

— Кто-то коснулся моего лица — наверное, дух, привидение. Я пытался его схватить, но не смог — было темно.

Мой дед был как невинный младенец, и я видел, какой огромной свободой он обладает. Он был самым старшим в нашей семье и должен был быть самым серьезным, обремененным множеством проблем и забот, но его ничто не беспокоило. Когда возникали проблемы, все беспокоились, становились очень серьезными, и только он не беспокоился. И только одно мне не нравилось — именно поэтому я о нем сейчас и вспомнил, — я не любил спать с ним в одной постели. У него была привычка спать с накрытым лицом, и я тоже должен был накрывать свое лицо, а от этого мне было трудно дышать. Я говорил ему:

— Я все могу понять, но этого мне не вытерпеть. Ты не можешь спать с открытым лицом, а я не могу спать с накрытым лицом — я задыхаюсь. Ты делаешь это из любви.

Он прижимал меня к своей груди и полностью накрывал.

— Это замечательно, но к утру мое сердце перестанет биться. У тебя самые добрые намерения, но утром ты будешь живой, а я умру. Поэтому наша дружба возможна только за пределами кровати.

Он хотел, чтобы я с ним спал, потому что любил меня. Он спрашивал:

— Почему ты не ложишься со мной спать?

Я отвечал:

— Ты прекрасно знаешь: я не хочу, чтобы меня кто-то задушил, пусть даже и из добрых побуждений. Ты любишь меня, и тебе хочется держать меня около своего сердца даже ночью.

Еще по утрам мы часто ходили на длительные прогулки, а иногда и ночью, когда была луна. Но я никогда не позволял ему держать меня за руку. И он всегда спрашивал:

— Но почему? Ты можешь упасть или споткнуться о какой-нибудь камень.

— Так лучше, — говорил я. — Пусть я споткнусь — это меня не убьет. Но зато я научусь не спотыкаться, быть бдительным, научусь запоминать, где лежат камни. А если ты будешь держать меня за руку — как долго ты сможешь это делать? Как долго ты будешь со мной? Если ты гарантируешь, что всегда будешь со мной, тогда, конечно, я согласен.

Он был очень честным человеком и потому говорил:

— Этого я не могу гарантировать, я даже насчет завтра не могу обещать. Одно можно сказать наверняка: ты будешь жить долго, а я скоро умру, поэтому я не смогу всегда держать тебя за руку.

— Тогда, — сказал я ему, — мне лучше начать учиться сейчас, иначе однажды ты оставишь меня одного, беспомощного. И если ты приучишь меня держаться за твою руку, у меня будет только две возможности: либо я начну жить в иллюзии, что Бог-отец...

Почему Бога называют «отцом»? На самом деле, в мире существует два типа религий. Одни религии называют Бога «матерью», другие называют его «отцом». Большинство религий называют Бога «отцом» по той простой причине, что большая часть мирового общества патриархальна, в ней царствует мужской шовинизм. Но кое-где есть еще маленькие племена, в которых сохранился матриархат, где женщина занимает более высокое положение, чем мужчина. Естественно, в таких обществах Бог не может быть мужчиной — там он является матерью.

Однако ни в одном обществе Бога не называют «дядей». Это странно, очень странно, потому что дядя более старое слово, чем отец. Отец — относительно новое слово, оно не так давно появилось в языке. Чем дальше назад ты посмотришь, тем больше обнаружишь обществ по всему миру, в которых мать заботилась обо всем — так же, как у всех других животных и птиц. Все функции отца заканчивались после того, как женщина беременела.

В прежние времена было даже трудно определить, кто является отцом. Поэтому всех мужчин предполагаемого возраста отца — кто-то из них был отцом, — всех мужчин предполагаемого возраста отца называли дядями. Так что дядя — более древнее слово, гораздо более престижное. Слово «отец» появилось значительно позже, когда мужчины стали владеть женщинами. Оно пришло вместе с частной собственностью. Когда люди начали владеть частной собственностью — собственной землей, собственными домами, — они захотели знать наверняка, кто их сын, потому что он должен был унаследовать все это. Тогда в систему вошла моногамия: мужчина должен жениться на одной женщине, а женщина должна всегда оставаться верной и преданной ему — чтобы она не зачала от кого-нибудь другого и чужой сын не унаследовал вашу собственность. Так что моногамия — это экономический вопрос, а не психологический.