Да, ты найдешь реальность, но реальность — это не ответ на твой вопрос. Реальность — это смерть для твоего вопроса. И когда вопрос исчезает и нет никакого ответа, ты оказываешься в пространстве тайны.

Подлинная религия — это мистика.

Наука вначале пыталась следовать хорошо проторенным путем старых религий. Но долго этим путем она идти не могла, ведь наука должна констатировать факты, реальность, а религия, так называемая религия, основывается на вымысле. Поэтому религия может продолжать жить в своем вымышленном мире, но науке рано или поздно приходится столкнуться с реальностью. Наука не смогла просуществовать даже одного столетия с мыслью: «Скоро мы раскроем тайну всей Вселенной, скоро мы узнаем все».

Спроси Альберта Эйнштейна или лорда Резерфорда... Спроси этих людей, которые проникли в глубочайшие тайны материи, — и ты увидишь, что их высказывания подобны высказываниям мистиков, они очень скромны. Прежний эгоизм ученых XVIII и XIX веков полностью исчез. Теперь ученый — самый скромный человек в мире, потому что он знает, что все познать невозможно.

Мы можем научиться жить более эффективно, мы можем научиться жить дольше, мы можем сделать свою жизнь более комфортной — но мы не можем познать, что такое жизнь. Этот вопрос до конца останется вопросом.

Все мои усилия здесь направлены на то, чтобы помочь тебе снова стать незнающим.

Религии всегда делают тебя знающим, и в этом их вред. Они вручают тебе все христианское учение в форме катехизиса, который можно выучить за час на ходу и повторять, как попугай, — так легко, так просто. Но так ты не узнаешь истину, реальность, то, что окружает тебя снаружи и наполняет внутри. Катехизис не даст тебе этого.

Но отбросить знания — это самая большая проблема, потому что знания питают твое эго. Эго хочет обладать всеми знаниями, какими только возможно. И когда я говорю, что вы должны отбросить всю свою осведомленность и снова стать детьми, я имею в виду, что ты должен вернуться к тому моменту, когда раввины и священники завладели твоим вниманием. Ты должен начать снова с той же точки.

Ты должен стать невинным, несведущим, ничего не знающим — чтобы у тебя снова начали возникать вопросы. Тогда исследование возобновится; а когда происходит исследование, ты не можешь просто прозябать.

Тогда жизнь становится приключением, экспериментом. Все вокруг обретает аромат тайны.

Тогда ты не сможешь просто пройти мимо зовущей тебя цветущей розы. Ведь что есть ее аромат, как не зов? Это ее язык; она говорит: «Пожалуйста, побудь со мной немного. Здесь так холодно, так одиноко». Ты не сможешь пройти мимо, ни один ребенок не сможет пройти.

Но раввины, пандиты, маулви, ученые так обременены книгами, их умы так переполнены всяким хламом — все эти люди собирают антиквариат, мертвые скелеты, — что они не услышат зова розы. К тому же они и так все знают. Они знают даже, кто создал Бога, кто создал мир, кто создал душу, — что уж там говорить о бедной розе.

Но спроси поэта, и он скажет: «Роза — это роза». Что это такое? Ответ? Или вопрос? Это не вопрос и не ответ. Это просто описание, отражение: он просто говорит о том, что видит. Он не цитирует писания. Но есть люди, которые постоянно...

Около десяти лет назад я был в Калькутте, и ко мне пришел один человек — известный ученый, профессор философии, доктор Бхаттачарья; он был хорошо известен в философских кругах во всем мире. И он спросил меня:

— Можешь ли ты мне сказать — этот вопрос не дает мне покоя, — существует ли святой язык, отличный от обычного языка?

— Странный вопрос, — ответил я, — он никогда не приходил мне в голову. Язык есть язык. Какое отношение язык имеет к святости? Но я могу понять твой вопрос, потому что индусы считают санскрит священным языком, божественным языком.

Именно поэтому брамины, каста священнослужителей, всегда удерживали на него монополию.

Большая часть индийского общества не знает санскрита. Женщинам вообще не разрешается его изучать. Для женщин специально создали другие писания, которые представляют собой просто истории, религиозные истории, не имеющие никакой значимости. Но что-то нужно было дать женщинам, чтобы они не требовали от браминов настоящих писаний. А они не хотели печатать и издавать настоящие писания, ведь, как только они начнут издаваться, будет очень трудно удерживать на них монополию. Поэтому многие столетия — даже когда уже появилась печать — Веды не издавались. Потом они стали говорить, что Веды нельзя переводить на другие языки, потому что тогда вся их святость будет утрачена. И опять прошли столетия, прежде чем удалось добиться их перевода. Но брамины и сейчас убеждены, что переводы Вед не обладают оригинальным качеством святости. Разве Веды могут быть написаны на английском, немецком или французском языках? Эти языки не божественные — так считают индусы.

Однако и другие не уступают им в глупости. Евреи считают языком Бога иврит. Когда он разговаривал с Моисеем, он говорил на иврите. Одним из грехов Иисуса было то, что он говорил не на иврите, а на арамейском. Арамейский был языком самого низшего класса, и Иисус был сыном плотника, а вовсе не единородным сыном Бога — иначе он знал бы иврит. Даже с Богом он говорил на арамейском, а это греховный поступок — говорить с Богом на языке простых людей.

Так что я сказал доктору Бхаттачарье:

— Я понимаю твой вопрос — хоть он и глуп, но с точки зрения ученого человека он логичен.

— Глупый и логичный одновременно?! — удивился он.

— Тут нет никакого противоречия, — сказал я. — Глупцы и ученые — это одни и те же люди. Кто-то называет их глупцами, а кто-то называет учеными — кто еще станет ученым, как не глупец? Зачем? Когда перед тобой все существование, когда повсюду пульсирует жизнь, ты корпишь над книгами!

Мне вспоминается... но об этом немного позже. Сначала закончим с профессором Бхаттачарьей. Я сказал ему:

— Да, между святым и несвятым языком существует разница.

Тебя не должно вводить в заблуждение имя профессора Бхаттачарьи. В Бенгалии фамилия Бхаттачарья обычно принадлежит высшему классу браминов, но его отец был нищим и принял христианство. И именно благодаря христианству он получил образование в монастырских школах и потом его послали учиться в лучшие колледжи на Запад. Он был христианином, потому я сказал ему:

— Это настолько же просто, как обычное выражение: «Сукин сын».

— Ты меня обзываешь! — возмутился он.

— Я не обзываю тебя, — сказал я, — я просто привожу пример. Обычно люди говорят: «Сукин сын». А если это перевести на святой язык, то получится: «Сын Святого Духа». Вот и вся разница. Но, на мой взгляд, первое выражение по крайней мере более человеческое, правдоподобное и возможное. А второе не свойственно человеку; не истинно, невозможно.

Теперь позвольте рассказать вам то, о чем я вспомнил. Одним из величайших поэтов Индии был Рабиндранат Тагор. Он единственный индийский поэт, получивший Нобелевскую премию. Но дело не в том, что нет других поэтов. На самом деле есть много гораздо более талантливых поэтов, чем Рабиндранат Тагор, — но они пишут на своих родных языках.

В Индии тридцать основных языков, и они так красивы, что их невозможно перевести на английский. Рабиндранат получил Нобелевскую премию лишь потому, что он мог писать стихи на английском — сначала он писал на бенгальском языке, а потом сам переводил на английский — причина только в этом.

Иначе прямо сейчас в Индии можно найти сотню поэтов, достойных Нобелевской премии, но никто никогда о них не услышит, потому что Нобелевская премия не назначается для тех языков, на которых они пишут.

Но Рабиндранат, будучи сыном очень богатого человека, воспитывался и получил образование в Англии, так что для него это не было проблемой. Хотя он сам никогда не считал, что смог передать на английском то, что писал на бенгальском, он получил Нобелевскую премию за одну из своих книг, сборник стихов «Гитанджали». Когда он писал «Гитанджали», он жил в маленьком плавучем домике, путешествуя по реке в одиночку и останавливаясь там, где ему понравится. Именно в те дни он сочинял свои стихи.