Геммекер на мгновение задумался, стоит ли это дело того, чтобы тратить на него еще минуту. Возможно, терпение Элизабет иссякло, и она уже сняла французскую шелковую комбинацию, которую он в прошлый раз раздобыл для нее в Амстердаме, и теперь, сердитая на него, шагает по грязи и дождю к себе домой.

— Пересчитайте тех, что он привез сегодня, вычтите их из числа, которое мы должны отправить завтра. Отбор можно на этом прекратить.

— Не понял…

— Посадите евреев, что прибыли сегодня, на завтрашний поезд, вот что я вам сказал. — Стрелка часов переместилась на одно деление дальше.

— Но ведь это противоречит…

— Знаю, можете не объяснять. Но если мы не сможем сэкономить время не на одном, так на другом, кто за нас это сделает? Какая разница, какой еврей сядет завтра в поезд, а, Брумм? Чем они отличаются друг от друга?

Брумм попытался осмыслить услышанное.

— А что нам делать с ними сегодня? Если мы не разведем их по баракам, где же им спать? А если мы выделим им места, но завтра отправим на Восток, нам придется заново…

Боже, неужели без всего этого нельзя обойтись?

— Пусть сидят до утра под дождем. Какая мне разница. Придумайте что-нибудь. Оставляю решение этого вопроса на ваше усмотрение.

— Оберштурмфюрер?

— Послушайте, Брумм, я, кажется, только что дал вам поручение. Выполняйте.

И вновь Геммекер подумал, что Брумм наверняка в курсе их с Элизабет отношений. И вновь попытался отогнать от себя эту мысль. Сейчас для него главное — поскорее вырваться из этого кабинета. Сию же минуту.

И он вышел вон, даже не потрудившись надеть плащ. Вышел под дождь в одном мундире. Стоило ему зайти за угол деревянного строения, как он словно юнец бегом бросился к особняку, манившему в серый дождливый день приветливыми золотистыми огнями.

Вторник, 27 апреля 1943 года, 3 часа утра.

Маус промок до нитки. Сильнее промокнуть может только утопленник. Дождь лил как из ведра, казалось, небесные бадьи выливают его на землю одна за другой, и каждый раз, когда он делал вздох, то заглатывал воду, которую потом был вынужден либо сплевывать, либо глотать.

Река во сне прильнула к нему. Невероятно. А вот другие — Рашель, Схаап и Каген так и не сомкнули глаз и сидели, нахохлившись под проливным дождем. Рашель сидела ближе других к нему. После происшествия на чердаке, она следила за тем, чтобы от Кагена ее отделяло безопасное пространство и Кристиан. Когда же она смотрела на Кагена, Маусу казалось, что она смотрит на него, как та девушка на Канале, когда он прихлопнул толстяка, — с испуганной улыбкой.

А ведь он предупреждал ее насчет Кагена. Но она отказалась прислушаться к его словам. Хуже того. Удостоверения им даже не понадобились — обошлось и без Абрама ван Оста, подумал Маус, и без пятерых других евреев в Амстердаме, лишившихся своих удостоверений. Впрочем, этих несчастных тоже депортируют, без указания причин. Вчера жандармы бесцеремонно вытолкали их из поезда и оставили мокнуть на платформе под дождем, и это притом, что и пары минут хватило, чтобы вымокнуть до нитки. Их оставили здесь, вместо того, чтобы запихать всех в длинное деревянное строение, где, по словам Реки, проходила регистрация. По идее, их имена должны были внести в журнал, а их самих сфотографировать на лагерные удостоверения. Голландские жандармы укатили назад в Амстердам, а на их месте явились охранники из OD — Ordnungsdienst[21] — евреи, которым были поручена охрана лагеря. Охранники-евреи были в длинных коричневых пальто, надетых на зеленые комбинезоны. Чуть выше локтя — нарукавная повязка с буквами O и D. Эти самые охранники оцепили платформу и что-то крикнули им по-голландски, но с немецким акцентом. Река перевела Леонарду и Кагену их слова. Им было сказано, что они на всю ночь остаются под дождем, а утром их посадят на другой поезд, и они продолжат свое путешествие.

Это решило одну проблему, но создало другую. Они сядут в поезд, так что им не нужно искать способы, как в него проникнуть, но Схаап и Рашель, похоже, пребывали в растерянности. Как им теперь найти свою Вресье?

Часы ожидания, казалось, тянулись бесконечно, долгие и унизительные. Маус за всю свою жизнь не провел ни одной ночи под открытым небом, впрочем, — он был почти уверен, — и другие тоже. Старик, который разговаривал сам с собой, кашлял так громко, что Маус подумал, что он сейчас отдаст концы прямо здесь, под дождем, но нет, обошлось. Юная пара из их купе сидела неподалеку. Молодой муж отдал жене свою широкополую шляпу — ее собственная фетровая шляпка с мокрым, обвисшим пером, не спасала от проливного дождя. Рядом с ними, присев на корточки, расположилась тощая мамаша и маленькая темноволосая девчушка, обеих он заметил еще стоя в переулке. Мать прикрывала девочку полой пальто.

— Река, — позвал ее Маус и слегка встряхнул, чтобы разбудить. — Пора.

Она отвалилась от него и стерла с лица воду.

Маус посмотрел на ближайшего охранника — тот стоял в десяти ярдах от них в наглухо застегнутом плаще. До другого было еще ярдов двадцать. В темноте Маус мог различить лишь его силуэт. Оставалось только надеяться, что он повернулся к ним спиной.

Маус неуклюже поднялся и направился к охраннику-еврею. Река и Рашель шли позади него, Схаап и Каген прикрывали их со спины, на тот случай, если дела примут опасный оборот. По словам Реки, большинство охранников OD — это немецкие евреи, оставшиеся здесь еще с тех времен, когда Вестерборк был лагерем для беженцев, и здесь обитали те, кому посчастливилось бежать из рейха. Маус очень на это надеялся.

— Ich mochte um einen Gefallen bitten,[22] — произнес он по-немецки. Охранник повернул голову. Впрочем, было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица.

— Что вам надо? — ответил он по-немецки. Голос его звучал устало, как будто здесь, в лагере, его спрашивали об одолжении как минимум тысячу раз.

Маус достал из кармана пять из своих последних десяти сигарет и, накрыв ладонью, чтобы на них не попал дождь, медленно поднял руку. Охранник не был вооружен, если не считать деревянной дубинки длиной примерно в половину бейсбольной биты. Маус поднес руку с сигаретами охраннику почти под самый нос — чтобы тот мог уловить их запах.

— Пять сигарет. Отборный табак, — произнес он.

— Что вам надо? — повторил вопрос охранник, однако потянул носом воздух.

— Мои знакомые, две девушки, — сказал Маус, — хотели бы пройти в лагерь. Им хочется повидаться с кем-то из знакомых, прежде чем их снова посадят в поезд.

— Покидать платформу запрещено, — ответил немецкий еврей.

— Но ведь они вернутся.

— Я уже это слышал.

— Мы остаемся, — сказал Маус и повернулся, чтобы указать на Кагена и Схаапа. Было решено, что их шансы на успех существенно возрастут, если с платформы уйдут только двое, и Река — правда, она отказалась объяснить причину — сказала, что пойдет с Рашель. Впрочем, так оно и вправду разумнее: охранники вряд ли заподозрят девушек в коварных замыслах.

— Все должны оставаться на платформе.

Маус дотронулся до руки охранника — той своей рукой, в которой держал сигареты.

— Возьми, здесь пять. Потом получишь еще.

Еврей-охранник ничего не сказал, затем посмотрел направо, где стоял его товарищ.

— И что дальше? — спросил он, вновь поворачиваясь к Маусу.

Леонард задумался. Мокрый плащ давил ему на плечи, но не только из-за дождя или пришитой к нему желтой звезды.

— Деньги, английские фунты, — вспомнив слова Реки о том, чему равен один английский фунт, Маус быстро произвел в уме подсчет. — Или тысяча гульденов.

Еврей-охранник взял у него сигареты и сунул себе в карман. Маус отдал ему свои последние пять штук и отступил назад, в темноту, за Кагена и Схаапа.

— Что ты задумал, гангстер? — спросил его Каген. — Не получилось?