Кстати, женщинам его внешность нравилась именно из-за кожи. Никаких бородавок, никаких оспин, — не то, что у большинства его знакомых. Приятное лицо, к которому любой женщине приятно прикоснуться. Маус улыбнулся и увидел в отражении витринного стекла собственную улыбку, а затем дородного мужчину — тот как раз вставал из парикмахерского кресла. Здоровяк пригладил виски, после чего, взяв у Тутлса полотенце, вытер с пальцев масло, которое парикмахер втер ему в волосы.
Маус не знал имени этого человека, даже не удосужился спросить, как его звать. Это не его метод в отличие от Лански, который умеет разговаривать так, что его собеседник, сам того не подозревая, выкладывает ему как на блюдечке всю свою жизнь до самой последней подробности. Маусу не нужно было знать имени этой туши, чтобы его прихлопнуть. Достаточно было иметь причину. Лански велел ему это сделать, и причина появилась. Лански сказал, Маус сделал. Таким вот образом совершались дела.
Здоровяк что-то сказал Тутлсу, и тот рассмеялся нарочито деланным смехом. Маус знал, что парикмахер никогда так не смеялся, — откидывая назад голову и открывая рот. Ни дать ни взять цирковой тюлень в ожидании рыбешки. Он помог своему клиенту влезть в пальто и протянул ему шляпу, которую тот надел, затем открыл дверь. Это сразу подсказало Маусу, что этот тип — важная птица. Лично с ним Тутлс никогда себя так не вел.
Бросив недокуренную сигарету на тротуар, он не стал затаптывать окурок каблуком, зато принялся ждать. Толстяк раздумывал, в какую сторону пойти на восток в Ладлоу или на запад в Орчард. Куда же он все-таки направится?
Впрочем, это неважно. Маус поставил Дьюки ждать на углу, там, где можно пойти в сторону Ладлоу, а Малыш Фарвел будет подстерегать его на пути в Орчард. Если у него случится осечка, то один из них пришьет этого великана.
Пойдет на запад, подумал Маус, и толстяк действительно повернул в сторону Орчарда. Маус крутанулся на каблуках, и уже было сделал шаг, решив, что в витринном стекле направления поменялись местами, однако оказалось, что толстяк все-таки движется на восток, в сторону Ладлоу. Иногда он искренне удивлялся собственной глупости. Что делать? Пришлось развернуться и поспешить в противоположном направлении.
Именно поэтому толстяк и заметил его, или, во всяком случае, ему так позднее показалось. Тот, должно быть, заметил его странное поведение и остановился на секунду, после чего посмотрел на другую сторону улицы. Маус точно не знал, понял ли толстяк, кто он такой, однако он видел удивление в его широко раскрытых глазах. Его будущая жертва развернулась и бросилась наутек.
Это потом он не мог рассказывать об этом без хохота, как, например, Малышу Фарвелу и Дьюки, однако в те мгновения бегство толстяка вызвало у него не столько улыбку, сколько презрительную гримасу. Дородный мужчина был не в состоянии быстро бегать и когда попытался это сделать, бросившись со всех ног в сторону Ладлоу, было видно, как трясутся складки жира у него на затылке.
Маус ни за что бы не позволил, чтобы вместо него беглеца пришил Дьюки, и поэтому бросился следом. Ему не без труда удалось вытащить из кармана пальто револьвер; полы пальто развевались словно на ветру во время прогулки на пароме на Стейтен-Айленде, однако он все-таки выхватил оружие и на бегу сумел взвести курок. Он бежал со всех ног, и расстояние между ним и толстяком с каждой секундой стремительно сокращалось.
— Погоди! — крикнул Маус, в надежде, что беглец обернется, решив, что понял не так и никто не гонится за ним с пистолетом. Маус хотел застрелить его спереди, в лицо, а не в спину. Именно так Лански велел ему пришить этого красавца — выстрелить ему в лицо. Чем бы толстяк ни провинился, дело явно было серьезное — возможно, он обманул Лански или отказался от важной сделки, — но так же, как и имя, причина «заказа» была Маусу совершенно безразлична.
— Погоди! — снова крикнул он, однако толстяк и на этот раз не поддался на уловку и продолжал неуклюже бежать вдоль улицы.
Маус остановился сам, вскинул револьвер — массивный «смит-и-вессон» 38-го калибра со стволом длиной четыре дюйма — и выстрелил бегущему в спину. Раз, два, три. Три пули вонзились в левую часть спины на полпути к лопатке — один выстрел в легкое, Маус знал это — второй на дюйм выше и последний, произведенный в то мгновение, когда толстяк уже падал, вытянув вперед руки, в локоть. На пару секунд он перешел с бега на ходьбу и затем упал на тротуар примерно в футе от поребрика и сточной канавы.
Маус, тяжело дыша, остановился прямо над внушительным телом своей жертвы. Прохожие испуганно замерли или даже присели еще при звуке первого выстрела. Ближе всего к нему находилась какая-то вертлявая девица лет восемнадцати, типичная жительница Нижнего Ист-Сайда, довольно симпатичная, но с избыточным количеством косметики на лице. На мгновение их взгляды пересеклись. Маус улыбнулся ей, и, как ему показалось, она машинально улыбнулась в ответ. Вы только подумайте, ведь у него в руке «смит-и-вессон»!
Дьюки устремился к нему, но не бегом, а быстрым шагом, чтобы прикрыть на тот случай, если что-то случится. Маус хотел сам прикончить жертву, однако на то, чтобы перевернуть эту тушу, у него ушло бы чертова уйма времени. Толстяк весил никак не меньше двухсот восьмидесяти фунтов.
Однако Маус поднапрягся и перекатил толстяка на спину и увидел, что тот все еще жив. На его белой накрахмаленной рубашке не было видно крови, ею был перепачкан лишь рукав на локте. Пули 38 калибра, несмотря на огромную массу жертвы, прошили ее навылет. Зато губы были в крови, которая стекала по обеим сторонам подбородка. Но в глазах толстяка еще теплилась жизнь, и они пристально смотрели на Мауса.
Маус нагнулся над ним, не обращая внимания ни на шум окружавших его прохожих, ни на шарканье подошв Дьюки о мостовую, когда тот подошел к нему ближе. Он наклонился к жертве, чтобы толстяк разглядел его лицо.
— Мейер Лански посылает тебе привет, жирный мудак! — произнес Маус тихо, чтобы девушка, застывшая в дверном проеме в нескольких футах от него, не расслышала его слов. Затем он выпрямился и, нацелив «смит-и-вессон» толстяку прямо в нос, нажал на спусковой крючок. Раз, два. Во второй раз чуть выше первого. Прямо в лоб.
Каждый раз, когда в него впивались пули, тело толстяка дергалось. Маус знал, что уже первая пуля сделала свое дело. «Черт побери, — подумал он, убедившись, что толстяк испустил дух, — такое гладкое бритье и пошло насмарку!»
Вытащив из кармана сложенную пополам пятидолларовую банкноту, он засунул ее в рот мертвецу. Это означало, что убитый имел несчастье перейти дорожку Мейеру Лански.
— Леонард! — раздался у него за спиной голос — негромкий, усталый или просто испуганный. Маус понял, кому он принадлежит еще до того, как обернулся. Тутлс. Старик выскочил из парикмахерской, услышав первые три выстрела.
Ах, Тутлс, подумал Маус, глядя в слезящиеся глаза старого парикмахера, тебе следовало бы промыть ножницы в марганцовке или править бритву на ремне.
Маус поднял «смит-вессон» и навел его на старого парикмахера. Поскольку тот стоял всего в нескольких футах от него, выстрел был бы смертельным. Маус понимал, что это свидетель, — он был предельно осторожен в том, что касалось его ремесла, — и что Тутлса нужно пристрелить прямо сейчас. Ведь парикмахер знал его не только как Мауса, но и как Леонарда Вайса. Под этим именем его больше не знал никто, кроме матери и Мейера Лански.
Но пришить старика у него не поднялась бы рука. Тутлс был настоящий «менш», и хотя Маус знал, что, получив эту работенку, он будет вынужден какое-то время не показывать носа в заведения Тутлса, но такого поворота событий он не ожидал. Откуда ему было знать, что толстяк побежит, заставит броситься за ним в погоню и в результате прикончить его придется рядом с парикмахерской, и Тутлс выбежит, чтобы посмотреть, что случилось.
Маус не выстрелил в Тутлса. Просто не смог, и все. Причиной тому, что толстяк лежал сейчас бездыханной тушей на мостовой, был приказ Лански, и старик-парикмахер здесь ни при чем. То, что он выбежал на улицу, — чистой воды случайность. Смерть Тутлса никак не вписывалась в сегодняшнюю работу, хотя в патроннике и оставался последний патрон, который при желании еще можно было пустить в дело. Но у Мауса не поднималась рука застрелить человека, который умел так ловко и чисто брить.
