Двумя часами ранее, в подвале, Кристиан поругался с Кагеном. Оба говорили на таких повышенных тонах, что Река испугалась, как бы между ними не завязалась драка. Кристиан сказал, что должен отправиться на поиски жены, которая, судя по всему, сейчас находится в Вестерборке. Или хотя бы по меньше мере пойти проверить дом ее отца и переговорить с соседями. Вдруг кто-то что-нибудь знает. Каген ответил твердым «нет». Посмотрев на Рашель, немец признал, что раньше он дал на это согласие, но сейчас принялся одно за другим перечислять возражения. Во-первых, у них нет документов. Во-вторых, полиция, от которой им удалось уйти на польдере, теперь наверняка их разыскивает. В-третьих, они должны сосредоточиться на порученной им операции. Ни один из его доводов не убедил Кристиана. По его словам, он специально бросил все ради этого дела. Именно разработке этой операции он посвятил долгие недели, после того, как в дверь дома его сестры в Лондоне постучал Йооп. Именно поэтому он разыскал в Нью-Йорке кагеновского приятеля, который, в свою очередь, раздобыл деньги, которые привез потом мистер Вайс. Так что, если бы не он, не было бы никакой операции, орал Кристиан.

Каген смягчился лишь после того, как только Рашель наклонилась почти вплотную к его лицу и что-то прошептала со слезами на глазах. То, как они перешептывались, то, как ее губы почти касались уха немца, что он наверняка слышал ее дыхание — все это навело Реку на мысль о том, что эти двое любовники. И когда Каген в конце концов сдался, она прониклась убеждением, что так оно и есть.

И тогда она вызвалась пойти вместе с Кристианом и Рашель — поскольку знала нынешний Амстердам, и мистер Вайс сказал, что он тоже пойдет вместе с ними. Будет лучше, если они пойдут по Амстердаму парами, сказала она Кагену, тем самым у них гораздо меньше шансов, что их остановит полиция и потребует предъявить документы.

— Кристиан, ты слышал, что я сказала? — спросила Река. Ее мысли вновь вернулись к весенней улице и дому напротив. Он посмотрел на нее. В какой-то момент лицо его ничего не выражало, однако через секунду он кивнул, и жизнь снова вернулась в его глаза.

— Я знаю, что ее здесь нет, — выдавил он из себя.

— Иди, — сказала она, — и расспроси людей.

И она легонько подтолкнула его с тротуара. Он перешел улицу. Рашель шла за ним. Они поднялись по узким ступенькам крыльца к выкрашенной в зеленый цвет двери. Кристиан посмотрел на сестру и постучал. Однако в следующий момент дверь открылась, и он отвернулся.

Разумеется, дверь им открыла не Вресье. Река видела скрученную трубочкой фотографию, которую Кристиан вытащил вчера из кармана. Так что это точно была не она. Женщине, что застыла в дверном проеме, было за тридцать, а из-за ее юбки, когда она вышла к ним на крыльцо, выглядывали трое маленьких детей. Реке было видно, как она покачала головой.

Приехал трамвай. Голубой вагон проскрежетал по рельсам, пролегавшим посередине улицы, и к тому времени, когда он проехал мимо, Река уже дошагала до крыльца. Кристиан и Рашель уже спускались вниз по каменным ступенькам.

Его лицо было каменным. Было видно, что он старается не терять самообладания. Но по лицу Рашель она поняла все. Река не стала донимать их расспросами. Брат и сестра сначала направились к двери дома слева, затем к красной двери дома еще левее, и стучали в каждую. Она и мистер Вайс следовали за ними на небольшом расстоянии. В первом доме никто не ответил на их стук. Во втором Рашель поговорила пару минут с пожилым мужчиной, сутулым и седовласым, который сначала улыбнулся, а затем покачал головой.

— Какие новости? — шепотом поинтересовался у нее мистер Вайс, но она лишь сердито посмотрела на него и прижала палец к губам. На улице было полно народу, им же не следовало привлекать к себе лишнее внимание. Не дай бог, кто-нибудь обратит внимание, что они говорят по-английски, и начнет задаваться ненужными вопросами.

Кристиан стоял на нижней ступеньке крыльца перед домом старика. Дверь уже была снова закрыта. Рашель медленно опустилась и села на ступеньку.

— Рашель! — негромко окликнула ее Река. — Кристиан!

Он покачал головой. Рашель подняла глаза, и она увидела, что в них застыли слезы.

— Мистер Дейкстра сказал то же самое, что и Йооп, — негромко ответила Рашель. — Ее забрали в феврале, шестнадцатого числа или днем позже. Он точно не помнит, когда Вресье, ее младший брат Аутье, ее мать и отец… Им всем было предписано явиться в здание Голландского театра для депортации.

Никто не называл это место Голландским театром вот уже целый год. Теперь он назывался театром еврейским — в честь евреев, которых туда сгоняли.

— Возможно, ее еще не отправили на Восток, — попыталась приободрить их Река. Мол, ее собственные родители провели в Вестерборке долгие месяцы, прежде чем дошла их очередь. А Вресье и ее родных увезли туда всего два месяца назад. — Так что, скорее всего, она еще в лагере.

Рашель подняла на нее глаза. На какое-то мгновение их взгляды встретились, и она кивнула.

Ей хочется верить, подумала Река, и на миг пожалела о том, что подарила ей крошечную надежду. А вдруг она окажется неправа? Случалось, что людей отправляли на Восток гораздо быстрее. Рашель тем временем вытерла ладонью слезы.

— Я хочу взглянуть на это место, куда увели Вресье, — сказал Кристиан. Его голос дрожал. — На этот театр.

— Нет, — негромко возразила Рашель, вновь вытирая глаза. — Мы знаем, что ее здесь нет. Что нам это даст, если мы пойдем к театру?

— Я хочу запомнить это место.

И Река уступила. Но причиной тому не слезы Рашель, в эти дни слезами никого не удивить, просто у обоих был такой вид, будто они искренне не понимали, как такое могло произойти. Так что пусть уж лучше все увидят и все поймут.

— Это недалеко, — сказала она Кристиану, и голос ее дрогнул. — Я провожу вас.

Ей потребовалось несколько секунд на то, чтобы собраться с мужеством и заставить себя сдвинуться с места. Единственное, чего она страшилась даже больше, чем поездов, это собственных воспоминаний.

Амстердам был совсем не похож на Лондон, как Лондон не был похож на Бруклин. Здесь не было разрушений, как в лондонском Ист-Энде. Никаких руин, никаких груд обожженного кирпича. Вдоль каждой улицы протянулся канал, а через каждый канал были переброшены десятки крошечных мостов. Здесь также было чище, люди лишь казались чуть более худыми, а вот воздух — гораздо свежее. И цветы — куда ни посмотришь, цветы. Их продают с тележек, они выставлены в горшках и в ящиках на окнах. Они растут везде, где есть хотя бы клочок земли. Леонард набрал полную грудь апрельского воздуха.

Впрочем, эти радующие глаз картины были бессильны изменить случившееся. Жены Схаапа, золовки Рашель, в городе уже не было. Река разговаривала с обоими на голландском языке, стоя на крыльце дома с красной дверью, и прохожие поглядывали в их сторону. Впрочем, подробности их разговора были Маусу непонятны. В целом — да, он догадывался, о чем речь. То, какой несчастной выглядела Рашель, слезы в ее глазах и на лице, как в тот раз, на кухне в доме на Аргайл-стрит, все это говорило о многом.

Наконец они двинулись дальше. Он догнал их и зашагал рядом с Рекой. Брат с сестрой следовали за ними. На перекрестке с широкой улицей они свернули направо, перешли по узкому мостику широкий канал и спустя четверть часа подошли к парку. Здесь они и обнаружили евреев.

Он не стал спрашивать у Реки, что происходит, потому что знал, что она лишь цыкнет на него и укоризненно посмотрит пронзительным взглядом. Впрочем, он и сам все прекрасно видел.

Дорогу им перегородили двое полицейских — кто это еще мог быть кроме полицейских? Синие мундиры и странной формы головные уборы — высокие и жесткие. Справа по рельсам прогромыхал трамвай. За спиной у полицейских виднелась толпа народа, вернее, длинная колонна, протянувшаяся вперед как минимум на квартал. Старики и женщины с детьми, мужчины в шляпах, шагавшие рядом со своими семьями, юноши и мальчишки, девушки примерно того же возраста, что и Река. Стоило любому из них повернуться в их сторону, и он мог разглядеть пришитую к пальто или плащу желтую звезду.