Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

– За вас, Люба, и за вашу удачу.

– Хорошо, спасибо.

– Если б это не звучало глупо после водки, я бы сказал, что очень вас уважаю.

– А вы говорите, – она засмеялась, – мы, бабы, любим комплименты, можете еще про руки-глаза повторить, если хотите. А правда, я еще ничего? Я ведь за собой слежу, мне еще до пенсии… а вот это уже необязательно, да?.. И это необязательно… – Она легонько отвела мою руку. – Уж вы-то не похожи на Федю, которому все равно кто, лишь бы юбка была… А Жирафик у вас забавный, – она улыбнулась, – как я его пожалею, сразу краснеет и начинает про свою жену рассказывать, какая она у него заботливая и славная. Пейте компот, домашний. Не обиделись на меня, Паша?

– Ничуть, – со вздохом сказал я. – Хотя, признаюсь, меня больше бы устроил другой десерт.

Мы рассмеялись.

– Не все сразу, – лукаво сказала она, – этак вы и всякое уважение ко мне потеряете. У нас рано темнеет, Паша, не заблудитесь?

Я сердечно поблагодарил за гостеприимство и стал прощаться.

– Выдам вам секрет, Паша, – уже в коридоре сказала она. – Жалеет Архипыч, что взял вас, не любит он, когда выносят сор из избы.

Темнело, тротуар был скользкий, и я шел осторожно. Из-за угла показалась знакомая долговязая фигура, я отпрянул в сторону.

– Будьте любезны, – послышался голос Баландина, – здесь нет таблички, это дом номер три?

Прохожий подтвердил, и Баландин, потоптавшись, двинулся к подъезду, из которого я только что вышел.

Эх ты, Жирафик!

Илья Михайлович

Баландин явился в пять утра, сразу улегся спать, и к завтраку я его не будил. Увидев меня в кают-компании, Чернышев чуть усмехнулся, но ничего не сказал. Я даже был разочарован – так мне хотелось насладиться его растерянностью: на сей случай я заготовил парочку язвительных, в его стиле, экспромтов. Но ему было не до меня, так как он затеял с Корсаковым длинный квалифицированный разговор о бункеровке, балласте, пресной воде и прочем, из которого я понял, что ради остойчивости продолжать эксперимент следует с полными топливными и водяными танками, а в случае необходимости заполнять их забортной водой. Вообще, когда речь заходила об остойчивости, Чернышев слушал очень внимательно, не скрывая, что в теории этого предмета познания Корсакова несравненно превосходят его собственные. Говорили они деловито и вполне миролюбиво, и мы старались им не мешать.

Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он брился. В ответ на мое приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться и делать массу ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося школьника. Оставленная мне вечером записка: «По приглашению знакомого буду, возможно, ночевать в поселке» – валялась, скомканная, в корзине как ужасающая улика. Я не отказал себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли он отдохнул, и этот далеко не простой вопрос оказал на Баландина потрясающее действие. Он в отчаянии провел два раза по лысине и, совершенно убитый сознанием своего грехопадения, трогательно простонал: «Паша, вы все знаете, вы теперь нас презираете, Паша?»

Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой теме можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов дать голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.

– Паша, – торжественно произнес он, – Любовь Григорьевна… – Он крякнул и не без усилия поправил себя: – Люба мне рассказала, как бесцеремонно поступил с вами Чернышев. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад, что вы нашли в себе силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не пожалеете и соберете оригинальный материал для будущей повести.

– Какой там повести – для серии очерков.

– Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель, он тоже начинал с очерков, а теперь издает толстые книги, правда очерки его были интереснее… Я очень рад, что вы остались, мне без… – Он щелкнул пальцами. – Я к вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся трудно, а новые завязываются еще труднее.

– В термосе чай крепкий. Хотите?

– С удовольствием, – обрадовался Баландин. – Рая очень милая девушка, но ворчит, когда опаздываешь к завтраку. – Он налил в стакан чаю, открыл пачку печенья и присел, явно располагаясь к беседе. – Чернышев, Паша, нелегкий человек, но зато с оригинальным умом и своеобразным, не лишенным иронии отношением к людям. Мне такие встречались, похожим был мой первый заведующий кафедрой, известный ученый: он зачастую бывал груб и циничен, мне, тогда еще зеленому аспиранту, казалось, что он надо мной издевается и выставляет на всеобщее посмешище; я бесился, подавал заявления об уходе, в конце концов оставался и давно считаю годы, проведенные под его руководством, наиболее важными в своей научной жизни. «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти», – любила говорить моя мать; незаурядная личность имеет право на трудный характер. Не стану проводить прямой аналогии, но Чернышев из людей такого типа. Если не обращать внимания, закрыть глаза на его недостатки – кстати говоря, естественные для человека его профессии, – то обнаружится личность, из общения с которой вы почерпнете много пользы. Не обижайтесь на него, Паша.

– Вам легко советовать, – проворчал я, – вы здесь нужны, необходимы, а каково чувствовать себя нежеланным пассажиром и вдобавок курицей? Согласитесь, не очень-то приятно дожить до тридцати семи лет и неожиданно узнать, что ты курица, причем с бараньими или верблюжьими мозгами. Лично во мне это вызывает чувство протеста – быть может, необоснованного, однако…

Баландин прыснул.

– Вас ведь не собираются жарить, – успокоил он, – подумаешь, курица. Ну и что из этого? Не дожидайтесь сочувствия от человека, который, перешагнув через полсотни, стал жирафом. Впрочем, я привык, студенты – за моей спиной, разумеется, – кличут меня Холстомером. – Баландин весело заржал и стал в самом деле удивительно похож на жизнерадостную лошадь. – Кстати, Паша, если у преподавателя нет клички – значит к нему относятся равнодушно. Я по-настоящему уверовал в свое призвание, когда получил кличку, и вовсе задрал нос, узнав, что обо мне стали рассказывать анекдоты. Это уже высокая честь, верный признак известной популярности. Тем, что он вошел в студенческий фольклор, мой завкафедрой гордился больше, чем многочисленными званиями и наградами. Забавный народ – студенты, вы не поверите, но я даже скучаю по ним.

– Вы когда-нибудь ставите на экзаменах двойки? – улыбаясь, спросил я.

– Еще сколько! Сдать мой курс не так-то просто, на экзаменах, Паша, я сею панику! Если я этих негодяев люблю, это вовсе не значит, что поощряю их халтурить. Мою кафедру вечно критикуют за высокий процент двоек, ректор со мной воюет, но вынужден отступать, так как у меня имеется могучий покровитель – начальник главка министерства. Когда институту нужна помощь, я звоню Борису и все пробиваю. Боря – мой бывший ученик, ученого из него не вышло, но администратор – отменный. И его карьера – моя личная заслуга, поскольку именно я своевременно отчислил его из аспирантуры.

– Он тоже так считает? – засомневался я.

– Представьте себе, да, – подтвердил Баландин. – Борис неоднократно и во всеуслышание говорил, что только благодаря мне он избежал участи стать бездарным кандидатом наук. Он умница и великолепно руководит главком, а в науке был сер и бесцветен. Иной кандидатский диплом скрывает скудный интеллект так же, как хорошо сшитый костюм – сутулую спину и дряблые мышцы. Самый умный человек, которого я знаю, не окончил и восьми классов, что не мешает ему великолепно размышлять и ремонтировать пишущие машинки. Если бы, Паша, изобрели прибор, измеряющий величину и силу ума, произошла бы неслыханная переоценка ценностей.

49
{"b":"24179","o":1}