Выступление Чернышева произвело на меня двойственное впечатление.

Я не люблю, когда оскорбляют людей, вне зависимости от того, имеются или нет на то основания; я привык думать, что намеренно оскорбить, унизить может лишь человек скверный, с низменными чувствами, испорченный властью над кем-то и собственной безнаказанностью. Я еще не готов был таким человеком считать Чернышева, но в обидных насмешках, которыми он осыпал товарищей, угадывалось высокомерное: «Я вот не такой, как вы, я умнее, дальновиднее и смелее». А между тем в зале сидели капитаны, нисколько и ни в чем не уступавшие Чернышеву, – я в этом не сомневался, как и в том, что их сильно задели оскорбительные намеки.

Но в то же время я с совершенной ясностью понял, что Чернышев выступил таким образом не из одного лишь желания оскорбить и унизить, а для того, чтобы резко сменить угол зрения на важнейший вопрос! И слова специально подобрал обидные – в трусости обвинил и огонь на себя вызвал, все для того, чтобы пробудить в капитанах самолюбие, заставить их забыть про мудрую осторожность и припомнить, что без риска никакие большие дела невозможны. А раз так, то выступление Чернышева можно было трактовать совсем по-иному. Я, во всяком случае, решил пока что категорических оценок не делать, а подождать развития событий.

Неожиданностей, впрочем, не произошло. Атмосфера в зале уже была такова, что предложение Сухотина, из-за которого разгорелся сыр-бор, ожидаемой поддержки не получило. Под одобрительные возгласы и аплодисменты ораторы громили Чернышева за высокомерие и зазнайство, а тот сидел на своем месте, согласно кивал и, вместе со всеми оглушительно хлопая в ладоши, выкрикивал: «Так ему, злодею! Жарь его по заднице!» Видя, что важное совещание превращается в балаган, председательствующий объявил перерыв, и мы с Ермишиным поспешили в вестибюль, где продолжали кипеть страсти. Разбившись на группки, капитаны возбужденно спорили; в центре одной из групп мы обнаружили Чернышева, который, против ожидания, совершенно не паясничал и спокойно отвечал на упреки в свой адрес.

– Но зачем людьми рисковать? – горячился краснощекий крепыш, в котором я узнал капитана Григоркина. – Вдов, что ли, мало на берегу мыкается? Бери списанный СРТ, оборудуй его датчиками и управляй по радио, приборы на борту и определят критическую массу льда!

– Мне этого мало, – возразил Чернышев, раскуривая трубку. – Я еще хочу понять, как бороться с нарастанием льда, какие есть средства защиты. Химики, слышал, какие-то лаки предлагают, попробовать надо. И потом, ты знаешь, как в аварийной ситуации быстро определить количество льда на борту? Лично я пока что не знаю. Нет, брат Григоркин, приборы людей не заменят. К тому же, – Чернышев неожиданно мне подмигнул, – на экспедиции настаивает пресса, сам товарищ Крюков уже местечко в каюте застолбил. Правда, Паша?

Все мы бываем исключительно благоразумны, давая советы другим. Для нас это легко и просто – делиться своей мудростью, когда не затрагиваются интересы нашей священной особы. Будь на моем месте другой человек, я толкнул бы его локтем в бок и посоветовал с минуту поворочать мозгами, ибо лучше прослыть тугодумом, чем сразу же раскрыть пасть и совершить непоправимую глупость.

Между тем именно так я и поступил. Ермишин потом рассказывал, что я напыжился, как индюк, и не просто ответил, а с чудовищным апломбом изрек: «Безусловно, Алексей Архипыч, это для меня вопрос решенный». Кем решенный, когда, почему? Спустя мгновение я обзывал себя авантюристом, болваном и последним ослом, но было поздно. Чернышев, сатанински сверкая глазами, тут же расхвалил меня капитанам («отменнейший журналист, ас, в Москву переманивают!»), соврал, будто моя книжка у него настольная («очерки, а читаешь как детектив, оторваться невозможно!»), и в заключение объявил, что с таким парнем, как я, не пропадешь. В этой неумеренной хвальбе слышалась столь откровенная насмешка, что мне бы тут же обратить все дело в шутку, но я лишь зарделся, смущенно хихикнул («Как дамочка от комплимента», – припомнил Ермишин) и следующим вопросом окончательно закрепил петлю на своей шее:

– Значит, если экспедиция состоится, возьмете?

– Считай, взял, – кивнул Чернышев. – Все равно буду набирать балласт. – И, нагнувшись, задышал мне в ухо. – Неужели думаешь, такого леща на берегу оставлю?

Об этом совещании прослышали наверху, затребовали информацию, и вскоре Чернышев по просьбе министра отправил ему докладную записку. А еще через три месяца «Семен Дежнев» с членами экспедиции на борту вышел в Японское море.

Я лежу на верхней койке и считаю слонов, вот-вот начну пятую сотню – даже не во всех африканских заповедниках есть такое стадо. Обычно на третьем-четвертом десятке я засыпаю, но «Семен Дежнев» переваливается с боку на бок, как перекормленная гусыня, а койка и переборки содрогаются от могучего храпа Баландина. Ладно, привыкну. Пассажир я, в общем, неприхотливый, комфортом в своих странствиях не избалован.

Не спится мне, конечно, из-за обилия впечатлений. Получить заказ на серию очерков (главный намекнул: без ограничений) – большая удача для журналиста моего ранга, опростоволоситься мне никак нельзя. Мысль о том, что материал потянет на целую повесть, придет много позже, когда спутники по экспедиции, каждому из которых я заранее отвел определенную роль, вдруг перестанут мне подчиняться: тот, кто должен торчать за кулисами и докладывать «кушать подано», неожиданно выскочит на авансцену, и наоборот. Но пока что в голову лезут лишь скудные мыслишки об очерках.

По-видимому, писать о том, как подготавливалась экспедиция, я не буду. Переписка между инстанциями, бесконечные совещания, привычная нервотрепка со снабжением, утряска личного состава – посвящать во все это читателя то же самое, что водить едока на кухню и показывать, как готовят котлеты: может отбить аппетит. А вот об отвальной, которую устроил Чернышев за день до выхода в море, немного рассказать стоит.

В последнее время я не раз встречался с Чернышевым, но никак не мог привыкнуть к его выходкам. Поразительный субъект! К примеру, мне срочно нужно с ним проконсультироваться: редактор требует подробного обоснования моей длительной командировки. «Можно вас навестить, Алексей Архипыч?» – «Валяй, навещай». И два часа кряду Чернышев деловито, без всякого ерничества, отвечает на мои вопросы. Все, казалось бы, честь по чести, но ушел от него я взбешенный, грязный, как дворняга, и еле волоча ноги, потому что всю беседу выбивал с ним ковры. В другой раз, не особенно надеясь на успех, я попытался расспросить Чернышева о его приключениях, а он вдруг разохотился и стал рассказывать, да так интересно, что я уши развесил – впрочем, ненадолго, так как на третьей минуте понял, что мне самым бессовестным образом подсовывается сюжет «Морского волчонка». Уходя, я слышал за спиной обидный смешок, – видимо, этот субъект был обо мне не самого высокого мнения.

Подобные случаи отбили у меня охоту без крайней нужды встречаться с Чернышевым, и на отвальную я пошел только потому, что хотел познакомиться с будущими товарищами по экспедиции и полюбоваться спектаклем, который, без сомнения, устроит Маша, – неужели она упустит случай завербовать новых «лещей»?

Всего приглашенных было семь человек – одни мужчины. Корсаков, крупный специалист по остойчивости судов, вместе со своим аспирантом Кутейкиным прилетел из Ленинграда, известный химик Баландин – из Москвы; кроме них, за столом оказались полярные гидрологи Ерофеев и Кудрейко, Лыков, старший помощник Чернышева, и я. Машу («единственное приятное исключение», как со старомодной галантностью выразился Баландин) Чернышев погнал переодеваться, так как она предстала перед гостями в довольно смелой мини-юбке. Гости весело протестовали, обзывали Чернышева эгоистом, но он был неумолим. Чувствовалось, однако, что успех жены доставляет ему удовольствие; он жмурился, как сытый кот на солнце, и не без ехидства на нас поглядывал: «Швартуйтесь, братцы, к другому причалу, этот занят!» А Маша порождала именно греховные мысли; жены моих знакомых, во всяком случае, единодушно ее клеймили и возмущались вульгарным мужским вкусом – лучшего аргумента в пользу критикуемой женщины и выдумать невозможно. К тому же она была классной портнихой, красиво себя обшивала и умела играть на чувствительных мужских струнах: то выглядела легкомысленной и доступной, то вдруг надменной недотрогой, то вроде бы простой и домашней, но с таким взглядом, от которого, как посмеивался Чернышев, «лещ так и пёр на крючок». Молва приписывала ей самые невероятные похождения, однако все три дочки походили на отца, как дождевые капли (что вряд ли можно было счесть для них большой удачей).