Идти в разведку вдвоём запрещено уставом, в разведке очень нужен третий. Однако, как советовал, кажется, Пётр I, не держись за устав, как слепой за плетень, — в исключительных случаях нужно действовать по обстановке. Хуже было то, что мы остались без воды, рукавные линии, которыми мы пользовались, остались в коридоре на седьмом. Надежда на внутренний водопровод, его во Дворце я сам не раз проверял, знал, что он добротный, с запасом рукавов, но вот в каком они состоянии сию минуту?

Порядок! В лифтовом холле на седьмом Лёша достал из пожарного шкафа и размотал двадцатиметровый рукав — вот мы и с оружием. Лёша протушил первые метры лестничного марша на восьмой этаж — и тут я допустил большую ошибку.

Азбучная истина: в горящем доме нельзя открывать двери на себя! Распахивая, встань в сторону — ведь неизвестно, что творится за этой дверью.

Элементарная истина — и я о ней забыл. Пусть в горячке, но намертво забыл, пренебрёг.

Эта дверь, сделанная из стеклянных блоков, обнажилась как раз посредине марша — неизвестного назначения дверь, обычно таких на главных лестницах не бывает. А вдруг там помещение, а в нем люди? И я рванул дверь на себя — как полный профан, как ошалевший от первого своего пожара новичок.

Оттуда на меня выбросилось багрово-чёрное пламя, обожгло лицо. Лёша рывком вытащил меня наверх, а пламя из двери клубами выскочило на уже протушенный марш и заплясало вниз, словно обрадовавшись, что его освободили из темницы.

Мы оказались в огненном кольце — снизу и сверху все горело.

Потом мы узнали, что в каморке за дверью костюмеры народного театра хранили старое, никому не нужное барахло, под которым какой-то осел спрятал две канистры с бензином. Всей этой гадости, чтоб взорваться и вспыхнуть, только и нужен был свежий воздух, кислород, который я впустил.

Пришлось, как тиграм в цирке, прыгать через огонь вниз, прикрывая смоченными крагами лица. В конце концов пламя мы сбили, но на этой дурацкой истории потеряли несколько драгоценных минут.

Теперь о том, о чем не расскажут другие.

На восьмом этаже мы застряли надолго. Дело в том, что из лифтового холла ремонтники сделали склад — здесь повсюду стояли бидоны с краской, валялись рулоны обоев, стопки полистироловой плитки и прочее, и все это горело, и горело хорошо!

С одним стволом «первой помощи» (так мы обычно называем ствол Б, в отличие от мощного ствола А, который держат двое, ствольщик и подствольщик) мы провозились бы здесь с полчаса. Но не успел я запросить у Рагозина подкрепления, как он сам проинформировал меня о чрезвычайной обстановке: лифтовой холл отставить, пробиваться по левому коридору и заняться спасанием людей, их там много, автолестннца не успевает снимать.

Коридор проходили тяжело, отвоёвывали метр за метром и взламывали закрытые двери. Сначала шли помещения областного издательства — к счастью, пустые, редакторы успели разойтись по домам, а тушить шкафы с рукописями времени у нас не было; дальше по коридору где-то были двери литературного объединения и лектория, куда собирались по вечерам; именно там могли быть люди, о которых информировал Дима.

Но туда мы попали не сразу, ибо натолкнулись по дороге на роскошную двустворчатую дверь, которую я сразу узнал: во время одной проверки заходил сюда и ругался с директором издательства Микулиным, который забыл выключить кофеварку и устроил загорание, правда, пустяковое. Дверь закрыта, постучал

— молчание. Лёша её ломиком, вбежали — Микулин высунулся в окно и кричит. Что было дальше, вы знаете, пришлось выводить Микулина из стрессового состояния не совсем корректным образом, но зато эффективно. А вот подробность из сегодняшнего дня. Недавно мы с Микулиным встретились на родительском собрании, вместе с Бубликом учится его внук. Разговорились, стали вспоминать, и он горестно поведал, что тогда, во время пожара, у него сгорела рукопись повести. «Мастера и Маргариту» я знаю наизусть и тут же процитировал: «Простите, не поверю, — сказал Воланд, — этого не может быть. Рукописи не горят», но Микулин со вздохом заверил, что с его рукописью чуда не произошло. Я его утешил том, что история уже знает подобный прискорбный случай, когда в пожаре погибла Александрийская библиотека с древними рукописями, а ближе к нашему времени — рукопись «Слова о полку Игореве». По кислой улыбке Микулина я догадался, что эти сравнения мало его утешили.

Но тогда, оказавшись в безопасности и придя в себя, Микулин дал нам бесценную информацию: когда он побежал из лектория к себе в кабинет звонить по 01, там оставалось примерно человек двадцать. Значит, они и сейчас в лектории, это метрах в двадцати по коридору от его кабинета, на противоположной стороне — окна во двор.

Да, чтобы не забыть, такая деталь: сбивали огонь — наступала полная темнота, и из-за дыма, и электроэнергия была вырублена. Даже групповой фонарь — и тот на какой-нибудь метр давал подобие видимости. Практически полная темнота.

Как мы дошли до лектория, помню плохо; впрочем, главная круговерть, которая ошеломляла в коридорах многих, уже закончилась, все, что могло гореть, догорало, полыхало лишь в отдельных комнатах, двери в которые были открыты. Массивную дубовую дверь в лекторий я тоже быстро узнал, вернее, нащупал по затейливой резьбе, сделанной ребятами из студии народного творчества. В нижней части двери багровел прогар, который Лёша хорошенько зачернил: образуется дыра — весь дым из коридора пойдёт. Дверь взламывать не пришлось — открыли на стук.

Все дальнейшее — а мы находились в лектории около семи минут, помню отчётливо. Прежде всего о самом помещении: заставленный рядами стульев зал площадью около сотни квадратных метров, четыре больших окна, выбитых, конечно; через оконные проёмы свищет ветер со снегом, а в стенной перегородке справа — сплошные прогары, вот-вот ворвётся пламя с дымом. Словом, на редкость опасная ситуация, а людей в самом деле человек двадцать, и эти люди с криками нас окружают.

Я к окну: пятидесятиметровка работает далеко, других автолестниц не вижу. Мгновенно решаю: будем спускать людей по спасательным верёвкам. Их у нас две штуки: Лёша — человек запасливый, чего он только не припрятал в багажнике «Волги». Длина верёвки двадцать пять метров, часть её уйдёт на «кресло», значит, оставшейся длины хватит до третьего этажа. Следовательно, там должны быть пожарные, которые примут людей с верёвок и поведут вниз. Соединяюсь с Рагозиным по штабному каналу связи, получаю его заверения, что все будет немедленно сделано, и неузнаваемым даже для самого себя голосом ору: «Мол-чать! Слушать мою команду!»

И объясняю, коротко и чётко, что собираюсь делать.

Поразительная вещь: как по-разному ведут себя люди перед лицом смертельной опасности! Казалось бы, всем одинаково жить хочется, особенно в пожар — уж очень это больно и страшно — умереть от огня, от одной этой чудовищной мысли люди на глазах седеют, а ведут себя по-разному!

Я много раз наблюдал эту картину — и никакой закономерности не нашёл. Иногда лучше ведут себя женщины, иногда мужчины. Точно знаю одно: труднее всего во время спасательных работ с теми, с кем обычно трудно в обыденной жизни — с закоренелыми эгоистами, с людьми, которые ради собственной выгоды и спокойствие не пошевельнут пальцем, чтобы облегчить чужую беду. Мы уже давно усвоили: плохого человека спасать очень трудно, он, если взять доступный пример кораблекрушения, вырвет спасательный круг из рук ребёнка. Нам с Лёшей пришлось тушить квартиру, в которой среди подвыпившей компании находился известный в городе хулиган, уже дважды побывавший в местах не столь отдалённых; так эта сволочь так ревела от ужаса и рвалась на ещё не поданную лестницу, что Лёше пришлось его слегка успокоить…

Не стану утверждать, что это закономерность, но лучше других ведут себя молодые девушки и парни, причём не разбитные, которым море по колено, а наоборот тихие и скромные. Не знаю, чем объяснить такой парадокс: может, у людей скромных, не выставляющих напоказ свою личность, выше чувство гордости, самоуважения?