– Входим в бухту Вознесенскую, – неожиданно громко ответил он. – Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.

В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения – старпом явно «играл на публику». И как тут же выяснилось, играл напрасно.

– Не вводи в заблуждение корреспондента, – послышался из темноты голос Чернышева. – Я задолго до ЦУ перетрусил, уже пятьдесят минут, как идем к бухте. Успокоился, Паша?

– А я и не волновался! – с вызовом соврал я. – Разве что чуть-чуть, когда «Дежнев» «задумался». У вас здесь никто не ушибся?

– С чего это? – удивился Лыков.

– Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.

– Архипыч, у нас был крен? – спросил Лыков.

– Это тебе приснилось, Паша, – проскрипел Чернышев. – На спине спал небось.

– С креном на левое ухо, – добавил Корсаков.

Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке окровавленный платок.

– Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьезный… – упрекнул я.

– Был, Павел Георгиевич. – Корсаков положил руку мне на плечо. – Особенно в тот момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже хочется немного посмеяться.

Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на нее по-собачьи благодарными глазами.

– Вы так добры, мне, право, неудобно… – мямлил он.

– Неудобно брюки через голову надевать. – Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: – Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.

Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.

– Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, – заметил я.

– Надеюсь, вы не думаете, Паша… – Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. – Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?

– Вам виднее.

– И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!

– Да, в женщине это главное.

– Ну вот… – Баландин сокрушенно махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: – Так что у нас делается?

Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно разбитым, мгновенно уснул.

Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.

Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик, Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскреб под ним бритвой, весело промычал еще несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворенно протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.

– Проснулись? – доброжелательно спросил Баландин. – Вставайте, без завтрака останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие!

Пока я спал, на борту разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в море набранный нами лед. Когда Чернышев проснулся и вышел покурить на крыло мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомленный, но чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.

– Хоть танцы устраивай, Архипыч, – похвастался он. – Как будто и в море не были!

Что творилось! Чернышев так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая сейчас отпаивает его молоком с медом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно сквернословит и проклинает экспедицию, психов-ученых, Чернышева и свою несчастную участь.

Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все кругом расстроены, упрекают друг друга: «Раньше нужно было лед промерить!» – а экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.

Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.

Сверх ожидания Чернышев был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками теплое молоко, по-кошачьи жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чем заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.

– Никита, – просипел он, – будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.

Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошел Птаха, мы поразились по-настоящему.

– Прости меня, Костя, – проникновенно сказал Чернышев. – Я ж тебя не предупредил, что науке лед нужен, правда?

– Ага, – недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.

– Значит, я и виноват, – резюмировал Чернышев. – Пес с ним, со льдом, что мы, нового не наберем, что ли? Этого добра, Костя, на наш с тобой век хватит.

Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.

– Золотой малый, – поведал Чернышев. – Бывает, ошибается, конечно, но у меня лично язык не повернется его упрекнуть.

– А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? – пробормотал Лыков, будто про себя.

– Неужели нашелся такой хам? – ошеломился Чернышев. – Не перевелись у нас еще грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.

– Точно, не будет. – Лыков ухмыльнулся. – Посвяти их, Архипыч.

И нам была рассказана такая история. Несколько лет назад лучших капитанов премировали туристическими путевками в Австралию, и одним из пунктов программы был осмотр крупнейшего зоопарка. Здесь Васютин и отличился. Подойдя к вольеру, где совершал отправления гигантского роста орангутан, Васютин брезгливо посмотрел на него и глубокомысленно изрек: «Никогда ты не будешь человеком!» Русским языком орангутан не владел, но оскорбительную интонацию уловил и, быть может, не совсем тактично, но зато мгновенно на нее отреагировал: поставил под зад лапу и… Скорбящего философа кое-как отмыли из шланга, посочувствовали, как умеют в таких случаях сочувствовать моряки, и, хотя Васютин изо всех сил старался обратить то происшествие в шутку, неверие в творческие возможности орангутана ему дорого обошлось: злосчастное «никогда ты не будешь человеком» отныне сопровождало его как тень.

Расправившись таким образом со своим недругом, Чернышев и вовсе приобрел отличнейшее расположение духа. Охрипшим, срывающимся на шепот голосом он расхвастался успехами дочек, которые учатся почти на одни пятерки, рассказал забавный случай, как Птаху на промысле пытались записать для радио, и в заключение предложил нам не тратить времени зря и перейти к обсуждению. «А то вы как-то легкомысленно настроены», – упрекнул он.

Лыков, привыкший к этим штучкам, жестом призвал нас не возражать, и разбор начался.

Слушал я рассеянно; обилие научных терминов вообще действует на меня усыпляюще, и я всегда стараюсь пропускать их мимо ушей: мысли мои были заняты другим. Верный способ отвратить от себя человека – слишком пристально его разглядывать. Между тем один из участников обсуждения настолько меня заинтересовал, что я видел и слышал только его.