– С превеликим удовольствием! – откликнулся я. – Васютин, по крайней мере, культурный человек и не устраивает на борту зверинец. А ваш любимый Архипыч с утра ходит по мостику как тигр, скажи слово – разорвет на части и выбросит за борт!

Корсаков сочно хохотал. Мы сидели у него в салоне, лучшей на судне каюте, единственной двухкомнатной и со всеми удобствами. Корсаков и Лыков пили чай, а мы с Никитой играли в шахматы. У Никиты на доске была типичная «безнадега», и он был явно рад, что я отвлекаюсь, так как лелеял призрачную надежду дать мне вечный шах.

– А зачем вы полезли под руку? – миролюбиво спросил Лыков. – Тигру, знаешь, бантик на хвосте завязывать опасно, может оттяпать важную часть организма.

– Какой такой зверинец? – потребовал разъяснений Корсаков.

– Паша преувеличивает, – промычал Лыков, жуя печенье. – Журналистское воображение.

– Всыпьте ему, – искушающе посоветовал мне Никита, небрежно передвигая пешку.

– Преувеличиваю? – озлился я. – Кто вошел на мостик человеком, а ускакал оттуда внебрачным сыном блудливого козла?

– Ну я, – хладнокровно сказал Лыков. – Подумаешь, дела.

– А за какое преступление Гриша Букин превратился в «барана с ослиными мозгами»?

– С куриными, – поправил Лыков. – С ослиными у нас еще не было.

– Будет! – заверил я. – В указанное выше мифическое животное Гриша был обращен за крамольнейшую мысль: «Хороша погодка, Алексей Архипыч, хоть загорай!» Но Гриша милый мальчик, он даже захихикал, так ему было смешно, а что услышал в свой адрес Ванчурин, уважаемый синоптик и человек в годах, когда принес Чернышеву карту погоды?

– Наверное, Архипыч его поблагодарил и справился о здоровье, – пряча пламенеющие глаза, высказал догадку Лыков.

– Да, почти, – кивнул я. – Войдя на мостик, Ванчурин имел неосторожность улыбнуться, ну и получил по заслугам: «Чего осклабился, старый индюк? Тоже солнышку обрадовался или жемчужное зерно в куче нашел?» А когда Ванчурин твердо заявил, что не потерпит и поставит вопрос, капитан в порядке извинения отреагировал: «Поставь его – знаешь куда?» И далее – точное указание. Не напрягайтесь, Никита, это не из Шекспира или Гельвеция, их словарный запас был не так богат. Кстати, зря подсовываете пешку, вам шах.

– А вы хорошо подумали? – огорчился Никита. – Даю вам ход обратно.

– Помолчи, – остановил его Корсаков, которому наша с Лыковым перепалка доставляла, по-видимому, большое удовольствие. – А лично вы, Павел Георгиевич, чего были удостоены?

– Ну, со мной обошлись гуманно, чрезмерно мягко, – ответил я. – Стоило мне вякнуть по поводу того, что Ванчурин человек пожилой и нельзя… тут же послышался рев: «Кудахтать можешь в своем курятнике!»

– Эка невидаль, – пренебрежительно сказал Лыков. – Мы и не такое слышали, когда косяк теряли или, того хуже, трал обрывался.

– И молчали? – неодобрительно спросил Корсаков.

– Почему, иные жаловались, – ухмыльнулся Лыков. – По неопытности.

– Мстил, что ли? – подал голос Никита.

– Вот уж нет, до такого наш Архипыч не опускался. Просто выступал на собрании, каялся в грехах и предлагал каждому, кто считает себя обиженным, справку с печатью, что таковой не является курицей, бараном или развеселым верблюдом. Так что, Паша, если справочка нужна, ну, жене предъявить или на работу… – Лыков не выдержал тона и прыснул. – Не обижайтесь, Паша, принимайте Архипыча, как он есть. Подумаешь, курятник. Когда на море такое происходит, Архипыч и подальше послать может.

– Что происходит? – удивился Корсаков. – У нас вроде бы все тихо.

– Конечно все тихо, – слишком быстро согласился Лыков и встал из-за стола. – Без пяти шестнадцать, мне на вахту. А чаек у вас, Виктор Сергеич, неплох…

– Три сорта смешиваем, – скромно похвастался Никита.

– …хотя и не такой, конечно, как у Архипыча, – будто прослушав, продолжил Лыков. – Он смешивает пять-шесть сортов, да и заваривает покруче. Однако все равно пить можно, так что большое спасибо. Счастливо оставаться.

– Странные люди, – заметил Никита. – Утром, когда я проходил по корме, Чернышев заорал с мостика: «Сколько тебя ждать, мамонт с пустым чердаком!» Пошевелив мозгами, я сообразил, что, поскольку на мамонта по своей конфигурации никак не тяну, Чернышев обращался скорее к Филе Воротилину, знаете, такой голубоглазый гигант из палубной команды. Как же он реагировал на столь деликатное обращение? О, вполне достойно – поднял руку, радостно оскалился и проорал: «Иду, Алексей Архипыч, иду!» Хотя, впрочем, – Никита прищурился, – если выбирать между мамонтом и курицей…

– У меня тоже трудный выбор, чем дать мат, конем или слоном, – мстительно сказал я. – Пожалуй, конем интереснее.

Никита потребовал реванша, но Корсаков с каким-то заданием послал его к гидрологам, и мы остались одни. Наедине с Корсаковым я еще ни разу не был и почему-то почувствовал себя неловко.

– Забавный он у вас, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– И не без способностей, – добавил Корсаков, уютно углубляясь в кресло, – хотя жизни толком еще не видел. И в то же время, как вы могли заметить, достаточно самоуверен, не признает никаких авторитетов.

– Мне казалось, что к вам…

– Меня, – подхватил Корсаков, – он вынужден глубоко уважать и даже почитать, поскольку, во-первых, я его научный руководитель, а во-вторых, он влюблен в мою дочь. – Корсаков рассмеялся. – Хочешь не хочешь, а лезь вон из кожи, производи самое благоприятное впечатление. Поэтому, как сказал бы Лыков, если желаете стать близким другом Никиты, изругайте меня на чем свет стоит. Тем более основания для этого имеются: я не раз видел ваш осуждающий взгляд, когда вступал в полемику с Чернышевым. И я, пристыженный, ее сворачивал, ибо не стоит рисковать интересами экспедиции из-за щелчков по носу, наносить которые наш «хромой черт» великий мастер! – Корсаков снова рассмеялся.

– Рад это слышать, именно так я и думал, – с облегчением сказал я. – Только не решался вам сказать.

– Ну, это напрасно. – Корсаков благожелательно поглядел на меня. – Мы слишком мало знакомы, чтобы не доверять друг другу, не так ли? Впрочем, мне кажется, что по мере узнавания взаимного разочарования не будет. Если позволите, люди вашего склада мне симпатичны – и как товарищи по путешествию, и как собеседники, ибо я высоко ценю в людях уживчивость, иронию, широкий взгляд на вещи и отсутствие стремления самоутверждаться за счет других. К сожалению, первого и последнего из этих качеств недостает нашему капитану.

– Свое дело он знает неплохо, – вяло возразил я.

– Да, знает, как управлять кораблем, – уточнил Корсаков. – Уверен, что практик он превосходный, наслышан. Но в море мы вышли не ловить рыбу, а заниматься наукой, к которой капитан Чернышев имеет весьма отдаленное отношение. Поэтому лишь поспешностью и недомыслием можно объяснить то, что его сделали начальником столь важной экспедиции.

– Справедливости ради, экспедиция создана по его предложению, – напомнил я. – Докладную министру написал все-таки Чернышев, с нее началось.

– Ну, лабораторные испытания мы проводили задолго до событий в Беринговом море, – с досадой возразил Корсаков. – Теоретическая модель обледенения среднего рыболовного траулера все-таки создана нами, а то, что экспедиции предстоит, можно сравнить, например, с испытанием нового типа самолета в воздухе. Что бы вы сказали, если бы руководителем конструкторского коллектива назначили рядового летчика-испытателя? А именно это и случилось: группа ученых оказалась под началом человека, о котором известно лишь то, что он удачно ловит рыбу.

В дверь постучали.

– Никудышная здесь звукоизоляция, – входя, пробурчал Чернышев. – Каждый чих слышен. Чаек горячий? – Он присел за стол, налил себе одной заварки, отхлебнул и поморщился. – Не в службу, а в дружбу, подогрей, Паша, только не до кипятка. Ну, не дуйся, я ведь про курятник в шутку, чтобы тебя посмешить. Хорошая у вас каюта, Виктор Сергеич, диван, кресла, занавесочки, туалет – завидно, даже у капитана такой нет. Только хочу попросить, именно попросить, а не, упаси бог, приказать: когда Рая заходит прибирать, погуляйте где-нибудь, а то, знаете, девка она хотя и простая, а так и хочется ее пожалеть, сказать ласковое слово. Мы, мужики, вообще ведь народ к бабе отзывчивый и жалостливый, особливо в море, когда на нее одну нас чертова дюжина.