Да… морякам не часто выпадает сидеть в ложах бенуара, заслушиваться операми или созерцать архитектурные чуда больших городов. Верно и то, что служба у них трудная, порой тяжкая, как тут не вспомнить: «Тяжела морская служба, зато почетна!»

Да… — Павлов грустно вздохнул. — «Сладка ягода лишь весною, горька ягода…» — снова пришла на ум утренняя песня. Так прилипла, что не оставляла целый день. — А ведь и верно. Горьких ягод куда больше… Черт возьми, но и жизнь у человека одна! И у военного одна! Так разве можно себя обкрадывать, не замечать этакой красоты?.. Эх, Петр Савельевич, и вовсе это не смешно!»

Дождь, начавшийся моросящим туманом, разошелся не на шутку. Он лил четвертые сутки без передышки, уже начисто смыл яркие краски осени, оставил только серые, неприглядные, тусклые, да и то сквозь унылую сетку. Деревья, столбы, стены, все земное по горло насытилось влагой, все молило: «Уймись, хватит, дай вздохнуть!» А он, беспощадный, лил и лил, барабанил свою бесконечную дробь и барабанил, сек землю злыми розгами и сек. Один океан безропотно, даже охотно, впитывал небесные слезы.

На улицах пусто. Лишь изредка мелькнет торопливая фигура в черной накидке с кульком-капюшоном на голове — и снова пусто.

— Выходит, проясняется?.. — Ветров вошел так тихо, что заглядевшийся в окно Павлов невольно вздрогнул.

— Ничего себе, проясняется! — Павлову казалось, что небо затянуло еще больше, что водяные розги хлещут еще яростней, что за молит сегодня окает, как никогда, сильно.

— Я не о дожде!

— А о чем?

— О торпеде!

— О торпеде?! Ну-ка, ну-ка!

— Вечером приходил Серов. Так оказать, информировал. — Замполит и в самом деле сегодня окал до невозможности, что сразу выдавало его волнение. — За стенкой сидит Городков. Он вас разыскивал еще вчера…

— Знаю. — Вчера Павлов вернулся домой где-то после двадцати трех, заезжал к Власенко, от Власенко в Старую гавань, вернулся до смерти усталый, промокший и первое, что услышал от Велты, когда стряхивал накидку: «Витя, тебя спрашивал Городков». — Что там стряслось? Впрочем, давайте-ка его сюда!

Городков был явно обескуражен. Румянец на скулах и блестевшие глаза выказывали полное его смятение.

— Вчера матрос Шулейкин, — начал он смущенно, — признался, что заправлял стенд неотфильтрованным маслом. Мы с Серовым проверили на этом стенде две торпеды. У второй сразу заклинило рули. Явное потопление!

— Та-а-ак! — Павлов в упор разглядывал торпедиста, — А как случилось, что Шулейкин заливал стенд в гордом одиночестве?

— Разрешите подробно?

— Давайте.

— Я отвозил дочку в госпиталь: упала с качелей, сотрясение мозга и все такое… — Это теперь Городкову легко говорить «все такое», а как тогда перепугался! — Когда отлучался, матросы ужинали. До моего возвращения им велено было торпеды не готовить.

— Где был Серов? Где были другие мичмана?..

— На ужине. У торпед оставался Шулейкин.

— Почему он самовольничал?

— В том-то и дело, что не самовольничал. Все делал о разрешения капитана второго ранга Жилина.

— Как это понимать?!

— Может, Шулейкин сам расскажет? Он тут рядом.

— Давайте Шулейкина.

В дверях замер, подавшись вперед, светлоглазый, светловолосый парень — настоящий русак, глядевший на мир широко открытыми глазами. Павлов вспомнил, что в День флота Шулейкин невпопад кричал «ура», вспомнил, что он первым из матросов своего призыва получил допуск к оружию, что здорово читал чеховские рассказы и на редкость исправно дневалил в кубрике.

Шулейкин долго бросал вопросительные взгляды на Городкова, как бы искал поддержки, наконец заговорил — робко, путано, но вскоре освоился и подробно рассказал, что с ним приключилось.

…Его оставили в цехе, пока товарищи ужинали; как раз в тот день пришел лейтенант Соколовский — командир БЧ-3 с подлодки, хотел узнать, как готовят для него торпеду. Вслед за ним совсем неожиданно появился капитан второго ранга Жилин.

Шулейкин знал Жилина: молодые матросы недавно заучивали фамилии прямых начальников. И потом, этот капитан второго ранга целую неделю сидел на участке, спрашивал, помнят ли матросы нужные цифры.

Жилин поинтересовался насчет приготовления, справился, нет ли задержек, а задержка все-таки была — не хватало фильтрованного масла, а фильтры были в сейфе, ключи от которого есть только у Городкова. Еще, кажется, у Самойленко. Потом ждали возвращения Городкова из госпиталя. Капитан второго ранга поглядел на воронки: сетки в воронках целые, какие, мол, тут нужны специальные фильтры, когда сами воронки, слава богу, отличные фильтры!.. Он вспомнил, как когда-то стреляли знаменитой «тридцатьдевяткой» и та ходила «как трактор», без всяких там специальных фильтров. Увлекшись, Жилин высказал мысль, что и с новыми торпедами ничего не случится — подумаешь, вельможи! — если заправить их сквозь воронки, тогда и задержки не будет. Он, мол, еще разберется с этими пресловутыми фильтрами!

Шулейкин, конечно, не посмел перечить, тут же залил масло через воронку и думал, что сделал благое дело, рассчитывая на похвалу за находчивость. В сутолоке он не рассказал об этом мичману Серову, а потом и вовсе забыл. Вспомнил только вчера, когда еще раз говорили о фильтрах. Вспомнил, набрался решимости и признался в своих сомнениях.

Шулейкин был отпущен восвояси, а в ушах еще звучал его рассказ — таким нелепым казалось все случившееся.

«Называется, подучился Петр Савельевич! — досадовал Павлов. — Запамятовал, какие деликатные теперь торпеды. Запамятовал, что шальная песчинка для них не песчинка, а целый булыжник. Да-а… Незадача».

— Здесь именно тот случай, — Городков приободрился и чувствовал себя превосходно, — когда молодого матроса сбил с толку большой начальник.

— Плохо, что ваших матросов так легко сбивать с толку, — недовольно произнес Павлов. — Поясни Шулейкин, к чему приводит непроцеженное масло, вряд ли такой осторожный человек, как Жилин, стал бы раздавать советы.

— Оно конечно… — заокал Ветров. — Но молодой матрос тем и отличается от служилого, что знает много, а пояснять начальникам еще боится.

— Матрос начальнику сказал, что велено меня дожидаться, — не соглашался Городков.

— Сказал! — Ветров усмехнулся. — Важно и как сказать!

— Так ведь капитан второго ранга!

Дверь за Городковым затворилась, а Павлов с Ветровым вышагивали туда-сюда, будто скорая ходьба из угла в угол могла надоумить, как быть дальше.

— Что мыслит комиссар? — Павлов частенько задавал Ветрову чапаевский вопрос, пока сам прикидывал, что бы предпринять.

— Докладывать надо!

— Разумеется. Но мне-то докладывать самому виновнику!

— А что делать?..

— Делать будем вот что, — немного помедлив, предложил Павлов. — Пошлем Городкова на лодку расспросить того лейтенанта. Без его подтверждения говорить с Жилиным бесполезно.

— Это точно! — согласился Ветров.

— Когда Городков доложит, — продолжал Павлов, — сразу едем к Жилину, я в вашем присутствии обо всем докладываю. С глазу на глаз тут не пойдет!

Звонка Городкова ждали около часа, еле дождались: лейтенант Соколовский подтвердил сказанное Шулейкиным, только у лейтенанта это получилось еще в красках.

— В такой ливень, да еще вдвоем? — удивился Жилин. — Что за тайна, о которой даже по телефону нельзя сообщить?

Жилин сидел боком к столу и пальцами, будто состязаясь с дождем — кто кого перестучит, — выбивал какой-то марш.

— Петр Савельевич, — Павлов слегка повысил голос, — узнали, отчего потеряна торпеда.

— Вот как?.. Интересно!

По мере того как Павлов говорил, Жилин мрачнел больше и больше. Его короткие толстые пальцы еще пытались наладить ритм, но бравада исчезла. Он с несвойственной ему живостью подошел к окну и стал что-то разглядывать. Но что можно было разглядеть? Плотную завесу дождя?.. Казалось, он совсем забыл о присутствующих.

— Получается, — с тоскливыми нотками произнес Жилин, — всему виновник я?