Новыми торпедами настрелялись вдоволь. Пока все текло как по маслу: ни поломок, ни отказов. В океане моряки добивались метких попаданий, не было случая, чтобы лодкам-целям удалось увильнуть, сколько бы они ни хитрили. Приготовители научились сноровисто разбирать, собирать, настраивать аппаратуру, находить любые разрегулировки и так же быстро устранять их.

Как-то в шутку Городков заявил Рыбчевскому, что может теперь готовить торпеды с завязанными глазами, однако Рыбчевский постарался охладить эту его пылкую самонадеянность.

Шутки шутками, а конструкторы полезный след оставили.

Стоило их главному толкачу Бучинскому столкнуться в эти дни с неотлаженным проверочным стендом, с неаккуратно разложенным инструментом или с тем, что в умывальнике к чистому полотенцу и куску мыла не добавлен кусок пемзы, как он, оправдывая свою фамилию, затевал такую бучу, что нарушители тут же зарекались допускать впредь что-либо подобное. Бучинский громогласно требовал сурового наказания всякого, кто даже в мелочах позволял себе неуважительно относиться к «торпэдам»; он утверждал при этом, что пользуется-де «мэтодом» Петра Первого — нерадивых таскает за бороду, покуда они не станут радивыми.

Так или иначе, но скоро многие стали удивляться, как это они жили до сих пор? Даже Самойленко, путь которого в когорту радивых еще только начинался, случалось, отказывался приступать к торпедам, если вдруг не обнаруживал пемзы и не мог потереть ею свои белы рученьки.

Правда, «торпэды» и «мэтры», «пэмзы» и «мэтоды» с легкой руки Бучинского были без промедления включены в лексикон местных острословов, но это не меняло дела.

Жесткость, неуступчивость, придирчивость конструкторов к торпедистам, а еще больше торпедистов к самим себе и приводили к успехам в океане. Торпеды на всех учебных стрельбах вели себя послушно. Моряки начинали думать, что у них появилась техника, которая никогда не ломается. Такое благополучие Павлова почему-то настораживало. Он слишком хорошо помнил прежние годы, когда поломки все-таки случались, и, возможно, не сознавал еще, что теперь годы другие, что печальный опыт учтен, что и на заводах теперь догляд не прежний. Однако в глубине души настороженность он носил.

Как-то в кабинет Павлова с испуганным видом протиснулся Рыбчевский, плотно затворив за собой дверь. Понизив голос, он поведал, что сам видел, как мичман Молоканов облокачивался о торпеды, чуть не обнимал их, а Самойленко даже сидел на торпеде с книжкой в руках. Сам Рыбчевский так, видно, опешил при таком «кощунстве», что не нашелся, как его пресечь на месте, а может, боясь привлечь внимание Бучинского, решил не подымать при нем шума.

Павлов понимал встревоженность Рыбчевского. Молоканов и Самойленко «доучились» до такой степени, что с торпедами обращаются уже на «ты». Опасно! Как ни постигай торпеду, все равно относиться к ней надо только с осторожностью, только с почтением, только на «вы». Любая фамильярность может скоро принести беду.

Нужна была срочная профилактика, и Павлов упросил Бучинского рассказать морякам о поломках, заеданиях, промахах, бывающих при подготовке торпед. Борис Михайлович сначала отнекивался, а потом такое нарисовал, что у слушателей испуганно округлились глаза. Павлову показалось, что Бучинский перенес на новую торпеду все грехи старых торпед, но он так твердо называл даты, причины, фамилии, что не верить ему было нельзя. Вряд ли Самойленко с Молокановым теперь будут допускать свои вольности.

В открытые настежь окна видна буйная зелень соседней сопки, за нею синеет бухта. Легкий сквознячок с океана прогуливается по комнате, парусом надувает полотняные шторы. За обрывом поет наутофон — скоро туман припожалует. Теплынь. Офицеры без кителей, в своих форменных желтых рубашках, а это не часто местная погода позволяет.

Бучинский читал еще не подписанный акт неторопливо, внятно, акцентировал важные места. Флотской стороне давались высокие отметки, выводы гласили, что моряки могут обращаться с торпедой уверенно и умело. Аудитории, состоявшей из приготовителей и лодочных минеров, это слушать куда как приятно. Бучинский кончил читать, а морякам еще слышались приятные слова в свой адрес.

— Осталась небольшая формальность, — важно сказал Жилин, сидевший во главе стола. — Осталось подписать акт. Или у кого есть вопросы?

— Разрешите? — Павлов легко поднялся и привычно поправил галстук. — Выражаю мнение своих: такую торпеду мы давно ждали. Спасибо за нее и за обучение. Однако у нас есть некоторые предложения…

— Может, об этом после? — недовольно пробурчал Жилин.

— Почему? — возразил Павлов, кладя перед собой лист бумаги. — Давайте включим наши предложения в акт, а потом и подпишем.

Туман, выползавший из-за обрыва, уже укутал бухту и теперь наплывал на берег. Казалось странным, что при слабом ветерке он так скоро наплывает, застилает собой, словно проглатывает, катера, причалы, нацеливается на сопки, на небо, на весь мир.

— Виктор Федорович! — Бучинский вопросительно моргал длинными ресницами. Его глаза подернула мутная поволока, похоже, опять желудком мучился. — Выводы для вас благоприятные, что еще надо?..

— Борис Михайлович, — мягко, но неуступчиво проговорил Павлов, — торпеда нам понравилась. Но давайте ее сделаем лучше, К некоторым приборам не подступиться. Скажем, датчик времени у нас научились устанавливать с ходу только три человека. Разве так можно?

— Товарищ Павлов, — с подчеркнутой официальностью настаивал Жилин, — сперва подпишем акт, а уж потом поговорим об этих ваших…

— Чего испугались-то? — неожиданно вмешался Федотов, удивленно поглядывая то на Жилина, то на Бучинского. — Предлагаю рассмотреть. Если увидим, что разумно, почему бы и не включить в акт?

Туман подобрался к самым окнам, сразу потянуло холодной сыростью, она юрко проскочила под рубашки и заставила поежиться. Туман приволок с собой запах гари, гниющих водорослей. Рыбчевский поспешил затворить окна, что выходили к океану.

— Петр Мефодьевич, — Бучинский вложил в это обращение, наверное, всю учтивость, какая у него была, — вы забываете, что Владимир Маркович не обрадуется таким коррективам.

— Не думаю, — Федотов хорошо знал главного конструктора, — совсем не думаю, чтобы Владимир Маркович был против здравых мыслей!

— А что скажет завод? — наступал Бучинский, с трудом сохраняя былую учтивость. — Ведь все пошло в серию!

— Ну и что? — не сдавался Федотов. — Зато дальше пойдет улучшенный вариант.

Глаза Бучинского забегали по потолку, по окнам, казалось, он ищет, чем бы еще возразить.

— Значит, настаиваете на рассмотрении? — Он как бы в последний раз предупреждал Федотова.

— Однозначно!

— Хорошо. — Бучинский как-то обмяк, словно скинул с себя тяжкую поклажу.

— Давайте, Виктор Федорович, — сквозь зубы процедил Жилин. — Только покороче, — он кивнул на акт, — и так длинный…

Туман прилип к окнам, как мокрая простыня. Сразу потемнело, будто на дворе вечер. Это мешало Павлову сосредоточиться, но, к счастью, все было уже подготовлено — недаром добрую половину ночи просидели с Рыбчевским и Городковым. Он читал короткие, ясные предложения и тут же рекомендовал, в каких местах акта их лучше разместить. Его слушали со вниманием, Федотов размашисто водил карандашом. Бучинский становился все мрачнее, а Жилин даже отвернулся к окну.

— Во-о-от! — пробасил Петр Савельевич, когда Павлов кончил. — Что же получается?.. Нельзя понять, о чем будет акт: об освоении техники или о ее переделках. Боюсь, нас не поймут!

— И мне так кажется… — Бучинский растерянно улыбался. — Могу заверить, там, в верхах, — он поднял глаза на потолок, — эти добавки энтузиазма не вызовут.

— Бросьте мрак наводить! — Федотов возмущался и от этого немного шепелявил. — Обычные доделки, всплывшие в ходе стрельб. И очень хорошо, что всплыли не слишком поздно.

— Петр Мефодьевич, — вкрадчиво увещевал его Жилин, — вы человек не военный. Для вас это — чистая наука, а у нас сроки. Да и не можем мы игнорировать прописные истины. — Он замолчал, делая знаки Рыбчевскому закрыть окно. — Нам было поручено освоить торпеду. Освоили? Думаю, освоили. Вот давайте этот факт зафиксируем, а уж всякие там особые мнения запишем отдельно.