На лице Раисы отразилась мучительная работа мысли. Казалось, она решала для себя вопрос, верить Вячеславу или нет.
Потом заговорила… Но главное приберегла к концу. Когда Вячеславу показалось, что все интересное он уже услышал, Раиса сделала паузу, потом повернулась, подошла к кровати и достала из-под подушки несколько листов, вырванных из амбарной книги и соединенных канцелярской скрепкой.
— Вот, — сказала она.
— Что это?
— Письмо с того света.
— То есть?
— Григорий Трофимович написал это письмо вам. Оставил в тот самый вечер. Никого из нас не застал и подсунул мне под дверь. Чтобы я, значит, передала вам. Вы прочтете и увидите: враг Святского вовсе не Барыкин. Но они… Они засудят его, понимаете, засудят. Кто же его защитит? Вы же корреспондент, вы же должны…
По своему опыту Грачев хорошо знал, что многие люди относятся к газетам и журналам, к самим журналистам с необыкновенным доверием. Корреспондент для них — существо особое. Он должен, будто пожарник, сломя голову мчаться по вызову на место происшествия (отсюда ежедневные звонки в редакцию — «…немедленно пришлите корреспондента»), подобно священнику выслушивать самые интимные исповеди («дорогая редакция, мне не с кем поделиться своей бедой, пишу вам»), с решимостью судьи доискиваться до истины, обелять невинных и осуждать негодяев. Поэтому хотя Раиса оборвала фразу на середине, он понял, что она имела в виду. Более того, он чувствовал, что женщина права. В конце концов гордиев узел завязавшихся в леспромхозе проблем был разрублен почти что на его глазах. Он знал, что журналисты имеют право, и многие его товарищи с успехом делают это, вести свое собственное расследование. Только что Вячеслав дал Раисе обещание заняться делом Барыкина. То есть взвалил на свои плечи огромную ответственность.
До сих пор он только описывал то, что уже произошло. И ни разу не вмешался в ход событий. Как, например, его лучший друг Щеглов. Недавно между ними пробежала черная кошка. Выскочил на «летучке», ни с того ни с сего набросился на Вячеслава. Он сказал: «Я не понимаю, что происходит в редакции. Мы обходим все острые темы, больные вопросы. Мои материалы снимают с полосы. А развлекательные зарисовки Грачева печатают. Если так будет продолжаться, я тоже начну писать о сиамских близнецах… Все начнут о них писать. И что тогда будет с нашим журналом? Должна же быть у каждого из нас своя позиция? Или можно и дальше существовать без позиции, без ответственности за происходящее?»
Вячеслав тогда на Щеглова сильно обиделся. Даже перестал с ним здороваться. Хорош дружок! Разгрыз его журнальную репутацию, как гнилой орех. Такая позиция у него, видите ли… О какой такой позиции он там говорит? Непонятно. То есть непонятно было тогда. А сейчас здесь, в леспромхозе, стало понятно. Потому что, не заняв определенной позиции, нельзя сделать дело, ради которого его сюда прислали. Кто он? Участник запутанной и, может быть, небезопасной драмы? Или зритель, спокойно сосущий леденцы в удобной полутьме зала? Так сказать, сторонний наблюдатель?
Вячеслав заперся у себя в комнате и погрузился в чтение предсмертного письма главного инженера леспромхоза Святского.
«Уважаемый товарищ корреспондент! Не знаю, почему я написал „уважаемый“. Я вас совсем не знаю и потому вряд ли могу судить, заслуживаете Вы уважения или нет. Кроме того, Вы-то меня, по всей видимости, не уважаете. При нашей встрече Вы разговаривали со мной свысока, всем видом показывая, что ничего толкового от меня не ожидаете услышать. А собственно почему? Я в полтора раза старше Вас, лес хорошо знаю и люблю, какие у Вас основания не доверять мне? Порочащее меня письмо? Так оно, как я слышал, оказалось анонимным, таким письмам грош цена, их даже решено не рассматривать… Будет ли это? У нас привыкли верить „сигналам“, это вошло в плоть и кровь… С этим так легко не покончишь, так же, как с алкоголизмом… Слишком уж круто мы за него взялись. Вы не подумайте, я не пьющий, душа не принимает. Помню, студентом даже к врачу ходил, чтобы дал каких-нибудь пилюль, хотел пить-гулять вместе со всеми, а не сидеть в одиночку сычом. А сейчас люди лечатся, чтобы не пить. Смешно, не правда ли?
Вас, наверное, удивляет, что я разговариваю с Вами, совершенно незнакомым мне человеком, так откровенно? Именно потому, что Вы чужой, временный здесь человек. Так в поезде люди открывают душу первому встречному, потому что знают: сойдет каждый на своей остановке и больше они никогда не увидятся. Я надеюсь, что с Вами мы тоже не увидимся. Поэтому и пишу. Прежде всего несколько слов о себе.
Природа наградила меня странной способностью. Я нутром, или, как раньше выражались, всеми фибрами души, чувствую, как относится ко мне собеседник, как меня воспринимает. И тотчас же сам становлюсь таким, каким меня видят со стороны. Если я Вам в первую минуту показался неумным, я и впрямь тотчас глупею. Если Вам покажется, будто я нечестный человек, во мне появляется желание юлить, выворачиваться, скрывать свою нечестность, которой у меня на самом деле, кажется, и вовсе нет. Вот и в тот раз. Я показался Вам немолодым, некрасивым, не очень умным человеком, можно сказать, человечишкой, да к тому же и порочным — Вы подслушали мой разговор с Раисой и наверняка сделали самые нелестные для меня выводы. Именно таким я мгновенно и ощутил себя. Пытался разуверить Вас, изменить Ваше восприятие своей скромной личности, заговорил о лесе, старался, чтобы речь моя была интересной, умной. Но от этого вышло еще хуже. В ваших глазах вспыхнули насмешливые огоньки: мол, неудачливый лектор, ставший неудачливым главным инженером леспромхоза, старается пустить пыль в глаза. И еще. В моих словах прозвучал страх перед лесом, с которым я на склоне лет решил связать всю свою жизнь. Это тоже Вам показалось несерьезным. Одно дело наш несчастный пращур, ощущавший себя всецело во власти природы. Другое дело руководитель леспромхоза, делающий при помощи современной техники с этой природой все что душе угодно, а вернее, не душе, а главку. Но у меня для этого страха есть особые основания.
Чего я боюсь? Прежде всего того, что дело моей жизни окончится крахом. Позорным крахом. Я ведь по образованию лесовод, то есть специалист, призванный выращивать лес, лелеять его, охранять. Именно этой науке я долгие годы обучал в техникуме молодых. Именно это желание — послужить лесу, ставшему объектом варварского уничтожения, спасти его и привело меня в леспромхоз. Долгие годы я устно, с кафедры, и письменно, в статьях, доказывал, что в конце XX века человечество может удовлетворить свои растущие потребности в древесине без ущерба для леса, надо только вести дело с умом, рационально, не быть бездумными временщиками, а немножко подумать о будущем. Поэтому когда прежний директор леспромхоза пригласил меня на должность главного инженера, посулив неограниченную свободу в реализации своих замыслов, я после долгих раздумий согласился, вновь показав себя доверчивым простаком. „Дай план, а в остальном делай, что хочешь“, — сказал мне директор. Это была ловушка! Планы у нас в стране до последнего времени были такие, что не оставляли времени ни для чего… Некогда было развивать и совершенствовать производство, заботиться о качестве и себестоимости продукции, да что там… даже пообедать, сходить в кино, а тем более в театр, в музей, некогда. Не остается сил. Думаете, так только у меня? У миллионов людей!
Вот я и страшусь, что на деле окажусь не спасителем леса, а его убийцей, тем более отвратительным, что выступаю под фальшивой маской охранителя и друга. А похоже, что так и будет. Пока я предаюсь радужным мечтам, Клычев, этот страшный человек, безжалостно истребляет лес. И остановить его нельзя, потому что в его бригаде высшая производительность труда, самая дешевая продукция, самые высокие доходы. Кроме того, у него внедрен хозрасчет, бригадный подряд и что там еще… Он хищник, который преуспел в своем разбойничьем искусстве, и получилось так, что это его искусство вызвало у всех восторг. У всех, но не у меня.
