— Сядьте, сядьте, Гринько, — сказал Волков. — Поверьте, никто не собирается вмешиваться в вашу личную жизнь. Но тут вот какое обстоятельство…

Изложив как можно более деликатно историю о полученной Сметаниной записке и часах с «начинкой», он затем твердо сказал:

— Николай Егорович, хочу, чтобы вы поняли. Сметанина сама нам сообщила о полученной записке. Этот факт говорит о многом. Мы думаем, что она ничего не знает о передатчике в часах.

— Так давайте ее спросим!

— Нет. Спрашивать мы ее сейчас ни о чем не будем. И вы не должны подавать вида, что вам что-либо известно. Не исключено, что ваша подруга слышала от вас дату запуска.

Гринько покраснел, и генерал понял, что попал в цель.

— Это даже хорошо, — великодушно произнес он. — Надо только, чтобы она ничего не знала о возникших сложностях и о переносе даты запуска. Вы должны вести себя так, как будто по горло заняты подготовкой к двадцать пятому. Мол, потом станет легче.

— Товарищ генерал! Мне не хотелось бы начинать свою жизнь с Раисой со лжи, недоверия…

Волков вышел из-за стола, подошел к Гринько и дотронулся до его руки.

— Это только в романах гладко бывает, — со вздохом сказал он. — А в жизни все грубее и сложнее. Поверьте мне, пожилому человеку. На вашу долю, я имею в виду вас и Сметанину, выпало тяжелое испытание. От того, как вы его выдержите, зависит вся ваша дальнейшая жизнь. Действуйте, как я вам сказал. Ваше счастье — в ваших руках.

После ухода Гринько генерал-лейтенанту позвонил начальник особого отдела Хрустов и сообщил:

— У восточных берегов отмечена высокая активность американских разведывательных средств. В нейтральных водах — корабли, подводные лодки, в небе — самолеты. Заправляются прямо в воздухе, боятся пропустить главный момент в испытании.

— Пронюхали, черти, — ответил Волков.

Положив трубку на рычажки, он погрузился в глубокую задумчивость. Потом вызвал секретаршу, попросил принести стакан горячего чая с лимоном и заказать разговор с главкомом.

— Сначала чай, а потом разговор.

Ему еще нужно было время, чтобы додумать одну мысль до конца и решиться на предложение, которое он собирается сделать командующему,

Северное короткое лето шло к концу. А Косте Барыкину казалось, что это идет к концу его собственная неудавшаяся жизнь. Он наклонился над бочкой, чтобы пригладить разлохматившиеся волосы дождевой водой, смахнул рукой пожухлый кленовый лист и замер, увидев в водяном зеркале свое отражение. Лицо его тоже было желтое, пожухлое, под стать листу. Куда девалась его беззаботная молодость, его веселье. Если по совести говорить, то и прежде причин для веселья мало было. Жизнь его не заладилась с самого начала. Все время хотелось чего-то большого, а жизнь подсовывала все время какую-то мелочь, дрянь, вот он и сбился с шага, а там понесло-поехало. Непутевые дружки да водка сделали остальное. Он уже давно жил так, когда достаточно сделать еще одно неверное движение и покатишься под откос.

Только и света в окошке, что Рая… Каким-то образом ему удалось затронуть потаенные струны ее души, она отозвалась, и небывалое счастье обрушилось на Костю. Правда, ни на минуту не оставляла его проклятая мысль о нечаянности и недолговечности того, что досталось на его долю. Но он старался не думать о будущем, жить одним днем. Сколько ему осталось, этих дней?

И вот — свершилось: судьба затянула-таки петлю на его шее.

Он был в Северогорске у матери, когда с помощью какого-то мальца механик Зубов вызвал Костю в проходной двор и сообщил страшную новость: сгинули и его супротивник главный инженер Святский, и его приятель старик Сидоркин, да к тому же из конторского сейфа похищены большие деньги.

— Кто же это сделал? — спросил он.

— Как кто? Все в один голос — ты.

— Я-то тут при чем?! — холодея от ужаса, от охватившего предчувствия неотвратимой опасности, воскликнул Костя.

Но Зубов, не глядя на парня, сказал как отрубил:

— Всё на тебе сошлось. В твоем Камазе деньги нашли. Так они из тех, из конторских. И Святский на тебе — ты же ему прилюдно угрожал, все слышали. Мой совет тебе, парень: беги. А не то закатают на пятнадцать лет, а глядишь, и высшую меру могут дать. Да только есть ли, куда бежать?

В голове у Кости все перемешалось, его била нервная дрожь, но инстинкт, живший в нем, даже более, чем Зубов, толкал его: беги, беги, а там видно будет. Он назвал Зубову речку и часовенку, что стоит возле нее, там у него есть надежный человек, не выдаст. Кинулся домой, обнял мать: «Жди!» Схватил краюху хлеба и был таков.

Неожиданно к нему вернулось хладнокровие, в его действиях появилась обдуманность. Он стал соображать четко: остановил попутку, залез в кузов, прилег. На развилке, не предупреждая шофера, соскочил, спрятался в кустах. Потом свернул на едва заметную тропинку, что вела через луг. Там, на разбитой дороге-времянке, сел на подводу к старику. Несколько раз менял и виды транспорта, и направления движения, пока не вышел к речке, которая должна была наверняка привести его к цели. Конечно, может статься, его старого знакомого Дергачева нет на месте: переложил часовенку и вернулся восвояси. Хотя вряд ли, реставрационные работы тянутся не один год. Все вручную, все топориком. Тем более Дергачев не любит спешить. В глухих местах, один на один с природой, он отдыхает душой, и труд, даже самый тяжелый, ему в радость.

Если же Дергачева на месте нет, Костя в каком-нибудь дальнем колхозе пристроится шофером. Кто его там сыщет?

Но Дергачев был на месте. Он уже одолел бо́льшую часть задуманного: все основание церквушки было заменено, отливало золотистым медовым цветом. Однако многое еще надо сделать, так что Костя без дела не останется.

Барыкин жадно набросился на работу, с такой яростью махал топором, да так искусно, что Дергачев диву давался, даже сдерживал парня:

— Не гони! Над нами, слава богу, план не висит, когда закончим, тогда и ладно. Главное, вернуть это чудо людям.

Но Костя не мог работать неторопливо, вразвалку. Как только напряжение спадало, весь ужас его положения явственно открывался ему. Ну, проторчит он в этой глухомани год, сделают они эту церковь, а дальше что? Скрывшись, он потерял всё: право жить среди людей под своим настоящим именем, чувство свободы, безопасности и покоя, а главное — безвозвратно потерял Раису Сметанину. Причем особенно невыносима была для него мысль, что потерял-то он ее по собственной своей глупости, зря. Она не гнала его от себя, оделяла лаской, а он сам, дурак, сиганул в чащобу и скрылся. Что она, ждать его будет? Такая красавица… Да никогда! Свято место пусто не бывает, вмиг появится возле нее кто-либо другой.

Когда он доходил в своих мыслях до этой точки, топор вываливался из его рук. Костя заходил за церковь, спускался к берегу. Доставал припрятанную в кустах, полуутопленную в холодном песке бутылку самогона, купленного в деревеньке. Пил. Глухое отчаяние охватывало его. Страх гнул к земле. Он уже знал, чувствовал, что случившиеся в Сосновке ужасные события каким-то образом связаны с Зубовым. Не случайно свела его судьба с этим мужиком. Он знал: они еще встретятся. И встреча эта не окончится для Кости добром.

Иногда посещала его мысль, что скрываться нужно не от закона, а от Зубова, который, видно, готовил его для какого-то другого, еще более страшного дела… но не было сил, чтобы додумать эту мысль до конца, выработать хоть какой-то план действий, первач затуманивал мозги, тревоги отступали. Он вставал, ополаскивал лицо холодной речной водой — прозрачной и чистой и, отряхнув от песка колени, брел назад к церкви, где стучал топор Дергачева. Костя включался в работу… Вид восстанавливаемой часовенки действовал успокаивающе. Иногда Косте начинало казаться, что божий дух, в существование которого он никогда не верил, действительно посещал эту скромную обитель и отсвет его благодати падает на эти тихие места, где Костя проводит, может быть, последние дни своей молодой жизни.