Эта тюрьма не вызывала того тягостного чувства, которое производили обычно другие подобного рода заведения царской империи. Возможно, причиной тому было, что смотрителем ее назначили отставного солдата Лаптева, внешне хоть и сурового формалиста, но не рассматривавшего заключенных как своих врагов, не стремившегося ущемлять без нужды их интересов.

Так, например, заключенные постановили, чтобы из рациона был исключен белый хлеб. Это считают роскошью. Желающие могли приобретать его за собственный счет. И некоторые из заключенных к утреннему ячменному кофе стали покупать себе бублики. Вот эти бублики и стали причиной разграничения всего населения Вышневолоцкой тюрьмы на две прослойки — «аристократов» и «демократов». «Ни Анненский с Павленковым, ни Короленко к “аристократам” не принадлежали, даже в такой мелочи не желая выделяться из среды остальных товарищей, не имевших средств позволить себе даже и такую скромную “роскошь”. В Пааленкове и Анненском, как людях значительно старших поколений, эту черту мы очень ценили», — заявлял впоследствии один из бывших заключенных.

В. Г. Короленко в «Истории моего современника» подробно описывает немало интереснейших подробностей своего совместного с Павленковым пребывания в Вышневолоцкой тюрьме.

«Утром туда внесли еще одну кровать, уже седьмую. Лаптев сообщил обитателям, что на этот раз к ним прибыл “майор” Павленков. Вид у Лаптева был особенно торжественный, — замечает Короленко. — Смотритель, безусловно, гордился тем, что под его начальством состоят и коллежские советники, и “майоры”…» Затем он пишет: «…В тот же день, после вечерней проверки, дверь нашей камеры открылась, и в нее вошел Ипполит Павлович. Он пришел познакомиться с “майором”. Войдя, он прямо подошел к его койке и, попросив дозволения, присел на ближайшую кровать.

Я очень жалею, что не могу воспроизвести эту картину. Друг против друга сидели два человека, представлявшие прямую противоположность. Лаптев, огромный, неуклюжий, с топорным лицом простодушного гиганта, в мундире, застегнутом на все пуговицы, как будто он явился к начальству. И против него — маленький человек в арестантском халате, с маленькими чертами лица и вздернутым носиком. Его живые темные глаза сверкали лукавой усмешкой…

Некоторое время оба молчали и глядели друг на друга. Лаптев начал первый:

— Как же это, господин “майор”?..

— То есть?..

— То есть… За что же?..

Павленков пожал плечами и усмехнулся.

— Не знаю, — сказал он кратко…

— Ну… может быть, все-таки… хоть догадываетесь?..

— И не догадываюсь, — решительно сказал Павленков и, тотчас же, кинув исподлобья взгляд своих быстрых глаз на смущенное лицо Лаптева, прибавил: — А ведь я знаю, что вы сейчас подумали, господин смотритель.

— Это не может быть, — сказал Лаптев с сомнением.

— Вы сейчас подумали: вот бывший офицер, отставной майор… А как врет…

С Лаптевым случилось что-то необычайное. Его большие глаза остолбенели, он невольно поднялся со своего сиденья и растерянно оглянулся на нас всех.

— Правда, — сказал он с изумлением. — Ей-богу, правда… Извините меня, господин майор, но, ей-богу — подумал… И как вы могли угадать…»

«Впоследствии, когда мы все, свидетели этой сцены, — утверждал Короленко, — давно оставили Вышневолоцкую политическую тюрьму и наши места заняли другие временные жильцы, Лаптев любил показывать места, где у него жил надворный советник и писатель Анненский, другой писатель — Волохов и, наконец, — издатель многих книг, майор Павленков.

— Проницательный человек, — прибавлял он каждый раз, — мысли в душе человека читает, как в открытой книге…»

Все, кто близко знал Флорентия Федоровича, отмечают, что в отношениях с разного рода начальством он всегда как бы преобразовывался. Ему доставляло прямо-таки наслаждение загонять в угол каждого, причислявшего себя к этому разряду людей. «Мне приходилось присутствовать, — рассказывал Швецов, — при его беседах со всяким начальством, начиная с директора полиции исполнительной Коссаговского, приезжавшего в Вышневолоцкую тюрьму, и до мелкой смотрительской сошки и жандармских ротмистров. И всегда наблюдалось одно и то же: овладевая разговором, Флорентий Федорович очень быстро ставил своего собеседника в смешное и беспомощное положение. Окружающая публика приходила в веселое настроение, сам же Флорентий Федорович оставался серьезным и, как всегда, безукоризненно вежливым и корректным. Нам эти беседы доставляли истинное наслаждение».

Время, проведенное в тюремном застенке, Павленков не терял даром. Он и здесь, в Вышнем Волочке, изыскивал возможность продолжать свои литературно-издательские работы. Выяснив, что встречи заключенных с посетителями не возбраняются, Павленков сообщает об этом В. Д. Черкасову, который приезжает, чтобы получить совет по тому или иному вопросу.

Владея в совершенстве французским языком, Флорентий Федорович не упускал возможности, чтобы расширять свои лингвистические познания. В Вышневолоцкой тюрьме он, к примеру, занимался английским языком.

А по вечерам, когда камера запиралась, Флорентий Федорович и Швецов устраивались на своих кроватях, а Николай Федорович Анненский приступал к чтению вслух Шекспира. А затем — обменивались впечатлениями.

Флорентий Федорович внешне казался человеком мрачным, неразговорчивым. Однако в кругу близких людей Павленков был общителен, не чурался юмора. Однажды в камере Вышневолоцкой тюрьмы среди ее обитателей разгорелась дискуссия о происхождении человека. Флорентий Федорович медленно прогуливался из угла в угол, больше слушал, нежели сам говорил. Но в разгар спора вмешался, притом самым неожиданным образом.

— Да зачем далеко ходить за доказательствами, — вдруг прервал он молчание, — посмотрите хорошенько на меня и вы должны будете все согласиться, что человек произошел от обезьяны!

«Сказано это было невозмутимо серьезным тоном, — свидетельствовал С. П. Швецов. — Прогулка продолжалась. Камера заливалась хохотом. И нельзя было не смеяться, глядя на эту медленно двигающуюся с серьезным видом тощую фигуру, обтянутую узким холстом не по росту сшитых арестантских портов и рубахи, с голым неправильным, шишковатым черепом и длинными руками, мерно колебавшимися в такт шагу. Сходство с обезьяной, пожалуй, было и действительно».

В апреле 1880 года смотритель тюрьмы Лаптев сообщил, что губернатор распорядился готовить первую партию ссыльных в Сибирь. По открытии навигации они должны были отправиться в путь.

Началась подготовка к отъезду. Списывались с родными, узнавали условия пересылки в Сибирь политических партий. Каждый стремился запастись всем необходимым для такого длительного путешествия. Однако Лаптев вскоре огорошил новым распоряжением губернатора — вещей дозволено брать с собой не более тридцати фунтов на человека. Никаких чемоданов, сундуков, один казенный мешок — и только!

Безусловно, люди стали волноваться: как быть с имеющимися у них книгами, со слесарными инструментами, можно ли отправляться в сибирские холода без теплого платья, белья?

Однако перед Пасхой приехал член Верховной комиссии, князь Имеретинский. Он пожелал встретиться и поговорить с каждым ссыльным. Выслушал просьбы заключенных и обещал разобраться.

Одних распорядился освободить уже с дороги — кого в Томске, кого в Красноярске. Для других ссылка в Восточную Сибирь была изменена на Западную Сибирь. Спустя несколько месяцев Ф. Ф. Павленков и Н. Ф. Анненский были освобождены от ссылки.

Когда Флорентий Федорович узнал в Тюмени, что местом ссылки определен ему уездный городок Ялуторовск на реке Тобол, то сразу стал наводить о нем справки. Оказалось, что не только во все края России, но и в Турцию, в Лондон, в Лейпциг шла оттуда продукция маслоделательных заводов, винокуренных, мукомольных и кожевенных производств. Да и жителей городок в те годы насчитывал до четырех тысяч человек. И от Тюмени путь был не так уж и долог.