Вечером в доме у Писаревых Флорентий Федорович не удержался и высказал свою обиду Вере Ивановне. Потом и сам сожалел об этом. Ибо в ответ разразился такой град проклятий по адресу той, которая сбила с пути истинного Митюшу, что с трудом удалось отвлечь хозяйку от этой больной темы…

— Вера Ивановна, милая, а не приходила ли Вам на ум такая мысль, что Николай Гаврилович свою героиню назвал именно в Вашу честь?..

Писарева удивленно замахала руками.

— Что Вы?.. Правда, не скрою, когда первый раз читала «Что делать?», мне все время хотелось многое в характере и в поступках Веры Павловны отнести к себе… Понимала, что это негоже, нескромно, а поди ж ты, такое возомнила…

— К Писаревым Николай Гаврилович, убежден, был неравнодушен. Конечно, прежде к Дмитрию Ивановичу… Вы уж не обессудьте меня за это, сударыня Вера Ивановна… Николай Гаврилович, как мне кажется, понимал таившиеся в Дмитрии Ивановиче задатки и предугадывал его значение и влияние. Лучше всего оно проявилось в том, что на вопрос Писарева «Что делать?», которым он закончил свою статью «Базаров», Чернышевский отвечал не полемическими красотами, а целым романом. Нужно питать к человеку слишком большое уважение, чтобы облекать свои ответы в такую форму.

— Странно, что до сих пор я на это не обращала внимание…

— А вы возьмите «Базарова».

Вера Ивановна открыла первую часть сочинений.

— Да, вот именно здесь…

«Изучив характер Базарова, вдумавшись в его элементы и в условия развития, Тургенев видит, что для него нет ни деятельности, ни счастья… Весь интерес, весь смысл романа заключается в смерти Базарова… Базаровым все-таки плохо жить на свете, хоть они припевают и посвистывают. Нет деятельности, нет любви, стало быть, нет и наслаждения. Страдать они не умеют, ныть не станут, а подчас чувствуют только, что пусто, скучно, бесцветно и бессмысленно. А что же делать?.. Ведь не заражать же себя умышленно, чтобы иметь удовольствие умирать красиво и спокойно? Нет! Что делать? Жить, пока живется, есть сухой хлеб, когда нет ростбифу, быть с женщинами, когда нельзя любить женщину,

и вообще не мечтать об апельсинных деревьях и пальмах, когда под ногами снеговые сугробы и холодные тундры».

— Вы говорили, дорогая Вера Ивановна, что к себе адресовали призывы героев Николая Гавриловича. Но и он же, перечитывая писаревские вопросы «что делать?», обращал их к себе… Так и возник его роман, как послание молодым, идущим на смену Писаревым и иже с ним…

— Очень интересно, дорогой Флорентий Федорович. Зря Вы не пишете. У Вас такие живые наблюдения, ассоциации… А багаж знаний!.. Вы ходячая энциклопедия…

— Полноте Вам… Все это благодаря Вам. Я ведь так был увлечен в юные годы Писаревым, что читал все, что печаталось под такой фамилией. Еще удивлялся: вот ведь какая работоспособность у критика. Он и переводами занимается. Где-то, чуть ли не в «Рассвете», прочитал об алмазах… Возмущался еще: В подписи две ошибки, вместо Дмитрия стояла буква: «В.», а вместо «Писарев» — «Писарева»! А, оказывается, это Вы, голубушка, меня просвещали и образовывали…

— Шутник Вы, Флорентий Федорович! А вот к Мите будьте все же благосклонны. Я не могу простить ему бегства к этой безнравственной женщине. Правда, он с детства у нас мало управляемый. Очень уж самостоятельный и нетерпимый. Он никогда не шел на компромисс со своими убеждениями, с рано выработанными, собственными представлениями о совести. Я расскажу Вам впечатляющий эпизод из гимназических лет Митюши. Однажды матушка, шутя, обронила при нем по-французски, что после завершения учебы в университете такие-то и такие-то лица позаботятся об устройстве его будущности и будут ему протежировать. «Je те protégé moi-тете!» — вскричал сердито мальчик. С этой-то категорической неуступчивостью в принципах брата приходится сталкиваться и Вам, дорогой Флорентий Федорович.

— Не беда, издание собрания сочинений уже подходит к завершению. Обошлось бы только все с четвертой частью, — ответил Павленков.

Работа над другими частями сочинений продолжалась. Перечитывая статьи очередных выпусков, Павленков, как он сам впоследствии рассказывал Н. А. Рубакину, чуял, что из-за некоторых слов и фраз не может не возникнуть цензурных неприятностей для всего издания. Поэтому издатель помечает в тексте эти места и просит Дмитрия Ивановича внести поправки. Но критик не желал ничего исправлять в своих работах ради цензурных соображений.

25 ноября 1867 года он писал Павленкову: «Я решительно ничего не мог поправить в тех местах, которые вы отметили красным карандашом. Во-первых, обе фразы: на стр. 28 и на стр. 45, принадлежат не мне, а Чернышевскому. Во-вторых, я не вижу в них ничего нескладного. Мне сегодня некогда было ехать в типографию и потому я доставляю листы в магазин, как это было условлено». А так как Флорентий Федорович служил своего рода связующей нитью между семьей Писаревых и Дмитрием Ивановичем, — роль не из приятных! — то Дмитрий Иванович в своей деловой записке просил его и о личной услуге: «Если Вы увидите мою сестру, пожалуйста, передайте ей прилагаемую записку».

Конечно, такая разобщенность мешала делу, но Флорентий Павленков старался преодолеть накапливавшееся возмущение. Недоразумение недоразумением, а начатое дело продолжать нужно. И хотя опасения издателя не покидали ни на минуту, однако работа не приостанавливалась. И уже 14 декабря 1867 года Флорентий Федорович сообщал Д. И. Писареву, что «4-я часть брошюруется для цензурного комитета и через три дня, то есть в понедельник, должна поступить или в сообщество ко 2-й части или же в обращение». Автор ставился в известность о том, что завтра ему будет оставлен в «Книжном магазине для иногородних» экземпляр книжки. И добавлял: «Это самая живая часть. Как ни велика вероятность ее заарестования, но я не верю, чтобы публика могла ее лишиться. Нужно хлопотать, нужно сильно хлопотать. И я буду».

В этой же записке Флорентий Федорович посчитал необходимым обратить внимание на тот факт, что 15 декабря исполнится ровно месяц с той поры, как была выпущена восьмая часть писаревских сочинений. «Будьте так добры, — писал он Писареву, — зайдите завтра в магазин (если это Вам будет по дороге) за получением должной мною Вам ежемесячной уплаты. Вообще по 15-м числам каждого месяца касса магазина будет ждать Вашего прихода».

Предпринятые Павленковым меры по поводу судьбы четвертой части увенчались успехом. Радость издателя в связи с этим обстоятельством трудно передать. Он поделился ею прежде всего с Верой Ивановной, а затем, не выдержав, написал и Д. И. Писареву. Написал без ставшей уже обычной сухой деловитости, как человеку, с которым связан лишь определенными обязательствами. Давал отчет тому, кого считал своим идейным вдохновителем, рапортовал о реализации собственных, намеченных давно планов. Эти планы и зарождались не без писаревского воздействия…

«Казавшаяся многим невероятность, — писал Флорентий Павленков Писареву 19 декабря 1867 года, — сделалась вероятною: публика не лишена 4-й части даже на время. Срок прошел, и книжка свободна. Таким образом, 1/6 задуманного мною на 10 лет дела закончена. Дней, подобных сегодняшнему, у меня будет немного… В 8 лет — пять дней… Но эти пять дней сознания выполненных надежд, надежд, разравнивающих дорогу к новым, более отдаленным, органически с ними связанным, — эти 5 дней выкупают 3000 остальных, между которыми они лежат так осиротело».

Столько открытости, столько сокровенных дум и чаяний Павленков вряд ли еще когда-либо вложит в убористые строчки какого-нибудь другого из бесчисленных своих писем! Он посчитал необходимым сказать это Писареву! Не так много счастливых минут выпадает на долю людей, посвящающих себя целиком служению гражданскому долгу. Тем более дорогими становятся они их сердцу.

Спустя три дня Писарев писал Павленкову: «От души поздравляю Вас, Флорентий Федорович, и радуюсь вместе с Вами».