В воспоминаниях В. Г. Короленко рассказывается о том, как Павленков, несмотря на строжайший режим контроля за каждым его шагом в Вятке, все же сумел выбраться в столицу. Что потребовало столь рискованного предприятия?

Возможно, желание помочь Вере Ивановне? Или какие-то издательские работы? Это неизвестно. Но само по себе свидетельство В. Г. Короленко очень ценно для нас.

Павленков получил из столицы известие, которое призывало его в Петербург недели на две. Добиться отпуска из ссылки не было никакой надежды. Приходилось опять пускаться на хитрость.

В то время в Вятке существовал уже особый порядок надзора: ссыльные обязаны были являться ежедневно и расписываться в полицейском управлении. С Павленковым все-таки поцеремонились: он сказался больным, и к нему послали полицейского на квартиру. Флорентий Федорович сумел добиться и еще одной уступки: полицейский не являлся к нему лично, а справлялся о нем у хозяйки. Павленков облегчил ему этот надзор: его квартира была во втором этаже, и окна ее выходили на улицу. Каждый вечер в определенные часы Павленков прогуливался по своей комнате и его тень размеренно мелькала на освещенных лампою шторах. С некоторых пор хозяйка, — кстати сказать, очень преданная своему неблагонадежному жильцу, — сообщала полицейскому, что Павленков нездоров, очень раздражителен и даже ей не позволяет без крайней надобности входить в его комнаты. Но все-таки в определенные часы силуэт поднадзорного появлялся на освещенных шторах к полному удовлетворению полицейского.

Так прошла неделя. Павленков был в Петербурге, а на шторах появлялся силуэт сына хозяйки, обвязанного, «ввиду болезни», шарфами. У полицейского появились все-таки подозрения. Он стал беспокойно приставать к хозяйке и, наконец, потребовал, чтобы она допустила его к жильцу. Та отговаривалась под разными предлогами, а сама в это время послала в Петербург условную телеграмму. Полицейский еще дня три довольствовался созерцанием силуэта на окне, но его подозрение и беспокойство росли и принимали все более осязаемые формы. Он стал настоятельно требовать свидания. Положение обострилось. Наконец полицейский потерял терпение и, устранив после некоторого шума хозяйку, бросился наверх по лестнице, громко требуя, чтобы Павленков ему показался. Он был уже на верхних ступеньках, когда дверь вдруг открылась и на пороге показался… Павленков.

— Что вы тут дебоширите! Вон! Я пожалуюсь губернатору!

Ошеломленный полицейский чуть не кубарем скатился с лестницы. Только за полчаса перед тем в сумерки Павленков вернулся и незаметно пробрался в квартиру. Этот эпизод Павленков охотно рассказывал, и при этом воспоминании его живые глаза сверкали удовольствием…

Флорентий Федорович давно уже взял себе за правило: самым пристальным образом изучать все, даже малейшие изменения, в законодательстве о печати и цензуре. Не изменял этому Павленков и в Вятке. Из книжного магазина ему регулярно доставляли все материалы, связанные с изменением тех или других законодательных и нормативных актов.

Нельзя было не обратить внимания на ожесточение репрессивных мер против издателей. Так как по действующему закону о печати изымать из обращения сочинения власти могли только по приговору суда, да и то при условии, если автором или издателем были нарушены те или иные законоположения, то случаи, подобные результату судебного разбирательства павленковского дела по второй части «Сочинений Д. И. Писарева» стали повторяться. Цензура возбуждала дела против «вредных» изданий, а суды выносили им оправдательные приговоры. Это не могло не беспокоить власти. И тогда 7 июня 1872 года появляется новый закон. У судебных палат такого рода дела изымались и передавались на рассмотрение Комитета министров. 16 июня 1873 года, например, воспоследовало Высочайшее соизволение на испрошение Комитета министров внести соответствующий законопроект в Государственный совет отдельно от общего устава о цензуре и печати. Еще одно положение появилось 19 апреля 1874 года. Оно существенно ущемляло права и интересы издателей. Отныне освобожденные от предварительной цензуры книги издатель должен был печатать полным тиражом, после этого разбирался набор, а лишь затем книга посылалась в цензурный комитет. Таким путем министр внутренних дел сгубил не одну неугодную книгу, даже без ведома Комитета министров.

С каждым годом пребывания Павленкова в Вятке его политическая, общественная и подпольная издательская активность росла. Несмотря на то что власти, почувствовав в его лице опасного для себя антагониста, принимали меры, направленные на подавление его воли, пресечение любой деятельности, у него появилась хоть и небольшая, но все же возможность общаться с некоторыми из местных радикально настроенных вятских обитателей. В первую очередь — это Селенкины и Красовский. А также студенты, приезжавшие на каникулы из столицы: Кувшинский, Трощинский, Аполлинарий Васнецов и другие. Они и помощь оказывали, и письма могли передавать, да и с новинками в литературном мире знакомили. Удалось наладить регулярную пересылку книг и журналов в Вятку от парижского книгопродавца Мелье. А недавно М. П. Надеин передал уникальное издание — рукопись «Процесс Павленкова». Сообщает, что ходит в списках по петербургским кружкам…

Набросился на нее, как жаждущий припадает к источнику. Прошло не так много лет с той поры, а какой далекой кажется она…

Уже эпиграф настраивает на характер последующего повествования. А вот оценка самого процесса…

«…Многие напряженно следили за процессом Павленкова, с нетерпением ожидали выхода второй части Писарева, задержанной этим процессом; наконец она появилась с напечатанным в ней удивительнейшим процессом; до выхода многие грустно спрашивали: “Чем кончится дикое издевательство над несчастным Павленковым? Неужели не победят свежие люди, рассыпанные по нашей длиннейшей и широчайшей России?”»

Да, спасибо, неизвестный мне автор рукописи. Не скрою, приятно читать, что и ты, грешный, хоть кем-то причислен к лицу «свежих людей России». А вот о победе говорить, думается, рановато. Вот безымянный автор высказывается и о моей речи, дает ей оценку… Приятные слова, ничего не скажешь: «защитительная речь Павленкова растирает прокурора Тизенгаузена в грязи; речь жива, согрета душевным жаром, силою убеждения; она сверкает, как молниями, сарказмом, но, несмотря на всю горечь, соль, она нежна, как ответ г. прокурору». Автор обвиняет меня за слишком мягкие удары, а сам, пользуясь своим неподцензурным положением, принимается за полемику с прокурором…

Но час уже поздний. Завтра у Селенкиных стоит и почитать эту защитительно-обвинительную речь, если общество соберется приемлемое. Многие ведь так интересовались процессом… Мне же о себе говорить было бы не совсем с руки.

После того как детей укладывали спать, в доме Селенкиных все усаживались вокруг стола — Мария Егоровна, Александр Николаевич и немногочисленные гости. Пили чай, обменивались мнениями о прочитанном, о новостях в городе.

В этот вечер Флорентий Федорович сообщил, что намерен познакомить собравшихся с одной рукописью, изданной за границей, которая ходит по Петербургу… Правда, он не хотел бы ставить в неудобное положение присутствующих, так как в тексте статьи немало мест, режущих слух. Если это будет смущать кого-либо, он готов и не читать. Просто это совсем иной взгляд на то событие, прямым участником которого ему довелось быть еще совсем недавно.

— Прошу прощения, но это сугубо личное. Рукопись сия посвящена литературному процессу по второй части сочинений Д. И. Писарева. Автор упрекает меня за слишком нежное отношение к прокурору и предлагает во второй части своей статьи как бы свой вариант защитительной речи. Правда, неподцензурность этого безымянного автора позволяет ему высказываться так, как я, естественно, не мог говорить. Мою речь вы, друзья, уже читали.