Полотняные и бумажные материи, наиболее дешевый материал для одежды, доставлялись во Францию из-за границы в огромных количествах.
К концу рассматриваемого периода мануфактуры байки дошли до полнейшего упадка; голландцы и швейцарцы, поставив на широкую ногу дело контрабандного ввоза этого товара, почти вовсе добили эту отрасль французской индустрии. В 1798 г. мануфактуристы Бове и прилегающих мест в Пикардии жаловались, что они никак не могут вырабатывать так дешево свой товар, как голландцы или швейцарцы: французская байка стоит на 25 % дороже заграничной, ввозимой контрабандным путем и распространяемой по всей Франции [8]. И расходы по контрабандному ввозу обходятся всего в 7–8 франков за квинтал ввозимого товара [9]. Административные власти департамента Уазы подтверждали, что мануфактуры байки, прежде широко распространенные в этой местности, погибают, и что огромное число рабочих — без работы и доведены до крайней нищеты [10]. И нет возможности успешно бороться с контрабандой, вливающей новые и новые массы товаров во Францию.
Главными «соперниками» считают швейцарцев в эту эпоху и фабриканты цветных бумажных материй центральной Франции (департаментов Сены и Сены-и-Марны) и западной (Нанта и тяготеющего к нему района). Они просят в 1799 г. Совет пятисот и Совет старейшин спасти французскую индустрию и указывают, что во Франции производство обходится гораздо дороже, чем за границей: та же штука материи, которая обходится французскому мануфактуристу в 93 франка, за границей обходится в 66 франков [11]. Они просят о повышении тарифных ставок, но мы знаем уже, что контрабанда весьма успешно боролась с этим препятствием.
Потребление цветных бумажных материй было и оставалось весьма большим за весь рассматриваемый период. Своих изделий не хватало, так как недостаток сырья и недостаточное уменье французских рабочих мешали делу и заставляли, как мы видели, мануфактуры добывать белые бумажные материи за границей, а когда это становилось трудно, то закрываться.
Но зато ввоз готовых цветных материй из-за границы — из Швейцарии, из Германии — не прекращался [12]. Контрабанда достигла чудовищных размеров, и все драконовские таможенные меры оказывались совершенно недействительными: реальные нужды населения, повелительная экономическая необходимость разрушали все преграды [13]. Не говоря уже о Швейцарии и Германии, Англия, вопреки самому строгому надзору за побережьем, вопреки особенно суровым мерам французских властей, продолжала в течение всего рассматриваемого периода контрабандным путем переполнять Францию своими фабрикатами и делала это явственно для всех [14].
И не только продукты текстильной индустрии успешно провозились во Францию из Англии; едва ли была хоть одна значительная отрасль промышленной деятельности, которая бы не чувствовала жестоких последствий контрабанды.
Товары, которые во Франции производились мало или производились плохо, особенно успешно проникали на территорию республики из Англии, и поделать тут ничего нельзя было; к числу таких товаров относились именно некоторые химические продукты [15], которых так мало было во Франции, стальные орудия и т. д.
Правительство знало все это. Но воспрепятствовать фактическому ничтожеству запретительных ставок оно не могло, пока оно было бессильно покончить с ассигнациями и перейти к звонкой монете. А помешать контрабанде оно пыталось грозными циркулярами к местным властям об усилении бдительности. При этом правительство сознавало, что бороться приходится не только с контрабандистами, но и с молчаливо помогающим им населением, с потребителями, которым нужен был дешевый заграничный товар.
В этом смысле интересен уже цитированный мной циркуляр министра полиции от 1 мессидора V года (19 июня 1797 г.). Министр пишет, что его приказы не исполняются, что закон о воспрещении английских товаров открыто нарушается (la loi est publiquement et scandaleusement violée); он громит местную администрацию за бездействие власти, констатирует, что английские товары свободнейшим образом циркулируют по всей стране и т. д. Но чему он приписывает, между прочим, бессилие власти в данном случае? «Алчности» купцов, сбывающих контрабандные товары, и сообщничеству потребителей, не желающих понять, что необходимо споспешествовать национальной, а не английской промышленности [16].
Картина ясна: население искало дешевого товара и находило его. Иностранные товары хлынули во Францию, едва только отмена закона о максимуме сделала торговые сделки свободными, и не было силы, которая бы остановила этот поток. Отсутствие сырья было бедствием, страшно усилившимся при максимуме; после максимума это бедствие ослабело, но не настолько, чтобы позволить французскому производству сколько-нибудь конкурировать по дешевизне с иностранным, не говоря уже о том, что и до оскудения сырья примитивность французской техники очень затрудняла в этом отношении конкуренцию. И вот в 1795–1799 гг., когда, с одной стороны, для иностранцев открылась перспектива сбыта по рыночным, а не по принудительным ценам, с другой же стороны, давать полотна, сукна, бумажные материи по более дешевой цене (сравнительно с заграничным производством) французская промышленность оказалась еще менее способна, нежели прежде, иностранные товары должны были, побеждая все препятствия, устремиться во Францию.
Так, недостаток сырья, примитивность техники, последствия потрясений 1793–1794 гг. не позволяли французским мануфактурам ни отравиться, ни удешевить производство; а явившаяся прямым последствием этого победоносная иностранная конкуренция окончательно подкашивала французскую промышленность, отнимая внутренний рынок, единственный, который у нее еще оставался после потери внешнего рынка в 1792–1793 гг., при начале войны с коалицией. Жестокий финансовый кризис, со своей стороны, еще более расстраивал всю торгово-промышленную жизнь страны и усугублял страдания рабочего класса.
К Конвенту сначала, к Директории, Совету пятисот и Совету старейшин, к министрам впоследствии несутся со всех сторон вопли о гибели промышленности. Все отрасли ее переживают самые тяжкие невзгоды. Отдельные (случайно лишь уцелевшие) показания обыкновенно весьма категорически говорят не только о данной местности, но и о всей Франции. Правительственные заявления всецело подтверждают подобные обобщения.
Шерстяное производство департамента Индры-и-Луары, сосредоточенное вокруг коммун Loches и Beaulieu и кормившее полторы тысячи семейств, очутилось к концу 1798 г. в таком положении, что местные власти обратились к министру внутренних дел с мольбой о помощи, о спасении. И в документе, который сохранился в архиве департамента Индры-и-Луары, констатируется ужасающее общее положение промышленности в этот момент во всей Франции, бесчисленные крахи кажутся испуганному воображению результатом какого-то «гнусного заговора», имеющего целью уничтожить все промышленные заведения и лишить французской народ всяких средств к существованию [17].
В то же бедственное время (летом 1799 г.) граждане города Амбуаза (в Турэни) в своей петиции к Совету пятисот умоляют что-нибудь сделать для «многочисленнейшего класса» рабочих: мастерские пустуют, кожевенные, железоделательные, суконные мануфактуры заперты; сырья нет ни для первых, ни для вторых, ни для третьих мануфактур. Граждане Амбуаза пишут об этом положении дел как о характерном не только для их города, но для «многих мест» республики [18].
