Тут все закричали с видом воодушевления, а Чермак бросил мне многозначительный взгляд. Я машинально вышел на середину полукруга, образованного собравшимися, и заключил эту подобострастную комедию речью, в которой туманно обещал, что буду уважать установленные издавна порядки, и у тех, кто будет стараться во имя процветания завода, и волос с головы не упадет. Я же готов положить здоровье во имя развития предприятия, я буду служить ему до последнего дыхания. Затем, первым, я подошел к Хайну, протягивая ему руку для пожатия, и пожелал ему в счастье и довольстве пользоваться заслуженным отдыхом.

После меня все по очереди подходили к нему, затем, столь же подобострастно и почтительно, — ко мне, а я снисходительно кланялся и улыбался, а глаза у Хайна глядели потерянно, и профессорская его борода растрепалась — он все время нервно теребил ее вспотевшей рукой.

Потом Хайн, этот свергнутый король, со всем штабом проследовал неверным шагом к двери, в коридор, прошел по цехам, заглянул во все служебные помещения, трогал в лаборатории мензурки, поглаживал цинковые формы, прессы… Весть об его отречении летела впереди, люди смотрели на него с непритворной растроганностью, провожая мой горделивый и самоуверенный шаг взглядами, полными ужаса, леденящие прикосновения которого я ощущал спиной. Ладно, ненавидьте меня, судите меня, думал я, я не из тех, кого это может смутить. Питайте на здоровье вашу тихую ненависть! Ничего, ужо сообразите бараньими своими башками, что власть навсегда в моих руках, и будет чистым безумием восставать против этого. Со временем научитесь подавлять свои мятежные чувства ради собственного благополучия и благополучия ваших семей!

Хайн, шатаясь, как пьяный, пошел к машине. Я поддерживал его с одной стороны, с другой — находчивый Чермак. Хайн сел в машину, мотор зарокотал. Чермак деликатно отошел. Но старый хозяин словно никак не мог расстаться с заводом; сокрушенный и растроганный, он все высовывался из машины и, словно ему предстояло никогда больше не видеть их, не отрывал горячечного взора от кучки служащих, теснившихся с обнаженными головами у входа в контору. Хайн все не решался отдать приказ трогаться. Он колебался, колебался, губы его шевелились под напором каких-то слов, которые, однако, не воплощались в звуки.

Кому-то пришла в голову идиотская идея — пустить заводскую сирену. Хайн уронил голову в ладони. Сирена утвердила свой плачущий вой на невозможно высокой ноте, стеная без передышки. У Хайна брызнули слезы, и он нашел наконец силы произнести — хотя зубы у него стучали:

— Как будто я уже умер…

Я ответил трезвым тоном, что эта душещипательная мысль насчет сирены достойна осуждения и я приму меры, чтоб виновный не ушел от наказания. Я предпочитаю смотреть на мир оптимистически, я сторонник светлых чувств и трезвого рассудка. Мне не по нраву всякий искусственный надрыв и усложнение сцен, и без того печальных. Тут я обвел рукой широкий круг: не верю никому из тех там, сзади. Все они лжецы. Комедианты!

Хайн огорченно поднял на меня глаза — будто я хотел не смягчить его горе, а отнять последнюю радость. Брови его сдвинулись. На лице появилось выражение крайней безнадежности.

— У меня такое чувство, Петр, — уныло сказал он, — словно я только что выдал их палачу.

Как было реагировать на это? Я сделал вид, будто принимаю его слова за удачную шутку, и рассмеялся. Смеялся я так сердечно, что те, сзади, могли подумать — мы с Хайном очень мило беседуем, старик уже отошел и теперь сам смеется тому, как он расчувствовался. Но мой смех почему-то испугал Хайна. Он схватился за плечо шофера, как за спасительный тормоз. Машина тронулась. Я едва успел снять ногу с подножки и отскочить, тихо выругавшись. Это было грубо — но что мне в том? Хайн уехал. И я, как победитель, отправился в свой кабинет.

Итак, с этим делом покончено. Минул год, и я стал тем, кем давно заслуживал быть. Я сидел в своем кресле как на иголках. Нет, далеко не сразу смогу я переварить этот сладкий кусок! Блаженство разливалось по моему телу, щекоча, как тысячи мурашек.

И, как уж оно бывает, одна победа внушила мне уверенность в следующей. Время родов стремительно приближалось. Еще немножко, и конец самым мучительным тревогам. Я был как бегун, приближающийся к финишу. И будто держал в объятиях крошечное, хрупкое создание, спасая его от гибельного потопа. Долгие, долгие месяцы смерть в самых разных обличиях протягивала к нему костлявые руки. Но скоро конец изнурительному состязанию! Будто тучи рвались, прояснялось небо!

И снова я, обманутый лживой песней коварной судьбы, песенкой ярмарочного шарманщика о счастье, напрягал слух, убаюкивал себя надеждами, безрассудно тянулся за призраком… И кто-то невидимый стоял в темном углу и смеялся сатанинским смехом.

Понедельник, восьмого марта. Удивительный, почти весенний день, какие редко выпадают в эту пору. На небе ни облачка. На моем письменном столе — солнечный прямоугольник. Я чувствовал, как солнце согревает мне руку сквозь рукав пиджака. С другой стороны лежала прохладная тень. Всякий, кто входил ко мне в кабинет, зажмуривался, ослепленный солнцем, и невольно улыбался. Сверкали пылинки, пляшущие в столбе солнечного света. Тихие, сладостные шорохи наполняли воздух, и работалось так легко… Вероятно, по вине этой всеобщей просветленности в здание завода, несмотря на запрет, проник ребенок, продающий букетики подснежников. Он робко постучался ко мне худенькой рукой. Я с любопытством рассматривал маленького оборванца, от корзинки его поднималось дыхание снега п аромат лесной тишины. Я подумал о Кати и купил цветы.

Домой к обеду я возвращался с таким чувством, будто еду на свадьбу. Встречные раскланивались со мной. Меня уже хорошо знали в городе. Еще бы! Зять фабриканта Хайна! Директор его завода! В сущности, почти уже фабрикант. Я приветливо отвечал на поклоны, ямочки на моих щеках так и играли. Приятное чувство некоторой известности пьянило меня. За поворотом у ратуши открылись очертания конического Постранецкого холма. На флагштоке перед тамошним рестораном развевался по ветру небольшой праздничный вымпел. Это отлично гармонировало с моим настроением, словно вымпел подняли в мою честь.

В холле я встретил Хайна с целым тюрбаном холодных компрессов на голове. Старик пожаловался на страшную головную боль. Я внутренне усмехнулся при виде его скорбных глаз и теплых домашних туфель, облепивших его ступни, как ком глины. Хайн с укором глянул на мои цветы. Так, вероятно, человек в трауре смотрит на того, кто поет о любви. От избытка веселого настроения я дал ему понюхать букет. Хайн чихнул, словно нюхнул перцу.

Я бодро взбежал по лестнице, снял шляпу, повесил пальто. Потирая руки, вошел в столовую. На столе, накрытом к обеду, рядом с тарелкой, тоже отражавшей солнце, лежал нарезанный хлеб. А на самой тарелке засыхала свежая капля крови.

Я приостановился, удивленный, — уж не с неба ли упала эта алая капля? — но тут вбежала Кати с завязанной рукой и, смеясь, схватила столь странно помеченную тарелку.

— Не смотрите! Это я такая неловкая… Сейчас подам другую.

Я удержал ее за локоть, ласково спросил, что с ней случилось.

— Да ничего! Резала для вас хлеб, ну и порезалась.

Я медленно опустился на стул и с серьезным выражением поднес к глазам раненую руку девушки.

— Покажите-ка — глубок ли порез?

Я развязал тряпочку, но поспешно приложил ее снова к ране — кровь так и хлынула из рассевшегося пореза на большом пальце. Я осмотрелся вокруг, ища, чем бы укрепить повязку. На глаза мне попался букет подснежников, который я положил рядом с тарелкой. Я сорвал с него нитку и, как умел, обмотал бедный пальчик, завязал. Кати улыбалась. Видно было, что ей приятна моя заботливость. Покончив с перевязкой, я привлек Кати к себе на колени.

— Что вы делаете! — притворно рассердилась она. — Пора подавать вам обед!

Однако вставать с моих колен она не собиралась.