— Хотите, подую? — шутливо предложил я.

Она похвасталась, что не обращает внимания на боль.

— А за то, что я так хорошо перевязал вам пальчик, вы должны меня поцеловать!

— И не подумаю! — засмеялась она. — Ведь я и порезалась-то оттого, что для вас старалась!

Стиснув ее круглую коленку, я другой рукой погладил ее по щечке.

— Ах так, вы упрекаете меня за капельку крови, — поддразнил я ее, — а ведь, когда любят, говорят: всю кровь за тебя отдам!

— Как знать? — Она близко заглянула мне в глаза. — Может, и отдам…

Я стал собирать рассыпавшиеся по столу цветы и втыкать их по одному девушке в волосы, за лямку фартучка, под узенький браслет на ее руке. Кати смеялась. Цветов оставалось еще много… Для одних я нашел местечко там, где кончались ее чулочки, остальные полной пригоршней высыпал ей в вырез платья.

— Ну и жалко! — отбивалась она. — Они там завянут!

— А это все из любви! — заверял я.

Потом попросил показать, как она меня любит.

— Вот так! — И она жадно прильнула губами к моим губам.

Я теснее прижал ее к себе. Засучил ей рукав и впился губами в теплую, благовонную подмышку. По телу Кати пробежала волна наслаждения. Я потерся лицом о ее грудь. Несколько цветочков выпало ей на фартучек. Я медленно опустил руку, поддерживавшую ее, и Кати, вместе с моей рукой, отклонилась назад — с улыбкой на губах, полузакрыв глаза. Она уже не сидела у меня на коленях, а почти лежала, как большое, счастливое засыпающее дитя. Я склонился к ней…

Вдруг что-то заставило меня поднять глаза. Я оцепенел. В открытой двери, прислонясь к притолоке, с задумчивым выражением на лице, стояла, как потустороннее явление, помешанная.

Кати вырвалась. Ее первым побуждением было убежать в кухню, но верх одержала гордость. Покраснев до корней волос, она укрылась в оконной нише. Я был настолько же бледен, насколько Кати была красна. Улыбка моя застыла, превратившись в злобный оскал. Я с неприятным чувством стряхнул с себя помятые цветы.

— Что тебе надо? Зачем пришла? — резко спросил я Соню.

— Я пришла… просто так, — бездумно ответила она; глаза ее смотрели мимо нас, на некий образ, ускользавший от нее. — Пришла… и увидела… вас обоих… — Лицо ее немного просветлело. — Тебя — и Кати…

В ней зарождалось какое-то непонятное веселье. Губы ее все больше растягивались в улыбке.

— Ох, Кати! Какая же ты глупая!

Она закудахтала, как курица, перегнулась в поясе, насколько ей позволял огромный, вздутый живот.

Я оглянулся на Кати. Лицо ее выражало безмерную печаль. Она возилась со своей окровавленной повязкой.

— Не смейся! — с угрозой брякнул я.

Меня охватило омерзение. Я вдруг с отвращением осознал, что в этом доме уже было нечто подобное. Давно ли мы с Соней целовались перед зеркалом, а сумасшедший пялил на нас глаза? Время нарисовало трагическую карикатуру: место Невидимого заняла Соня.

Она показала на нас пальцем:

— Любовники!..

Она все никак не могла вспомнить нужное, все бродила впотьмах… Судорожное, противное хихиканье вдруг сменилось меланхолией.

— Я никогда не видела любовников. Вы первые!

Теперь она уже только смутно и горько улыбалась.

— Кати, твоего любовника зовут Петр. У меня тоже есть любовник, это Кирилл. Иногда будем с тобой про них разговаривать, Кати!

Это было в высшей степени неуместно, бесконечно глупо, но я не знал, как поступить в эту минуту. И обратился к помешанной как к разумному человеку.

— Соня, ты не вправе упрекать меня. Ты сама отказалась от того, что еще оставалось от нашей любви. Оттолкнула меня — и до сих пор отвергаешь. Моя совесть перед тобой чиста.

— Ты смешной, — удивилась она. — Я ни в чем тебя не упрекаю, наоборот — я рада. Ох, я так рада! Впрочем, я давно это знала. Кирилл вас видел. Видел вас и сказал мне! — с таинственным видом похвасталась она.

Теперь меланхолия сменилась у нее детской болтливостью. Грозила опасность, что она сейчас сядет и начнет угощать нас своим Невидимым. Между тем каждую минуту мог появиться хворая сиделка Хайн.

— Только, Кати! — вдруг испуганно вскинулась помешанная. — Как тебе пришло в голову выбрать именно его! Такого низкого!

Это оскорбление меня ничуть не задело. Я посмотрел на Кати, как бы прося помощи. Тронутая этим взглядом, она, как заведенный механизм, отошла от окна, решительно приблизилась к больной и обняла ее за шею.

— Соня, — проговорила она дрожащим голосом, — хочешь, я уйду из дому? Ответь, пожалуйста, честно. Хочешь, чтоб я ушла от вас?

— Нет, нет, — Соня покачала головой. — Зачем тебе уходить? Ты ведь нужна нам. И ему ты нужна. — Она коротко засмеялась. — Но я удерживаю тебя не ради него. Оставайся! Я не сержусь. Он ведь не мой!

Кати нежно погладила ее по лицу.

— Соня, — прошептала она ей на ухо, — поверь мне, это — не против тебя, понимаешь? Я не хочу, чтоб ты так думала. Ни теперь, ни когда бы то ни было. Помни — все это только ради него самого и ни по какой иной причине!

Соня некоторое время непонимающе смотрела ей в глаза, потом покачала головой:

— Не понимаю!

Она долго качала головой и все повторяла эти два слова. Потом высвободилась из рук Кати и повернулась к ней спиной. Задумалась.

— Куда ты теперь? — виноватым тоном спросила Кати.

Соня, словно подхлестнутая страхом, вдруг двинулась с места, бормоча:

— Не знаю…

Опять остановилась и голосом, глухим от жалости к себе и от неуверенности, проговорила:

— Может быть — к нему…

Впервые за долгое время я снова ощутил нечто вроде сострадания. Соня медленно, нерешительно закрыла за собой дверь.

— Бедная Соня! — пробормотала Кати, заливаясь слезами.

По-моему, это были первые слезы, что я видел у Кати.

— Не надо плакать, — с горечью сказал я, — здесь и так было пролито много напрасных слез. Всякий раз, как начинались слезы, что-нибудь портилось…

Кати поспешно заставила себя улыбнуться обычной своей решительной улыбкой. И все же это был не прежний ее дерзкий смех сатира, озаренный золотом мальчишеского чубчика. Над этой несокрушимой молодостью пронесся шквал с градом…

— Ну, пора обедать, — нетерпеливо спохватился я. — Время не ждет. После обеда надо будет договориться, как нам держаться впредь. Потому что, — с досадой добавил я, — этот эпизод не пройдет без неприятных последствий. Нет, Кати, не отводите глаза, вы ведь смелая и сильная девушка. Нам предстоят испытания. Приготовьтесь к отвратительным сценам, которые устроят старик с Каролиной. Зачем обманывать себя? Лучше подготовиться к худшему. Еще до наступления вечера в доме всем станет известно, что вы сидели у меня на коленях и мы целовались. У вас ведь нет желания отпереться?

— Нет, — твердо сказала она.

— В таком случае, — тут я попытался улыбнуться, — придется нам, очевидно, вместе отстаивать наше право на это неофициальное нарушение права.

Увидев, как она по глазам старается прочитать мои подлинные мысли, я поспешно прибавил:

— Нет, не бойтесь, я тоже не намереваюсь что-либо отрицать.

А про себя я подумал, что это было бы самым простым и разумным. Увы — рядом с решимостью Кати я не посмел выставлять себя трусом.

Вечером я возвращался с завода примерно в таком же настроении, как бывало в мальчишеские годы, когда совесть мою отягощала какая-нибудь проказа и я знал, что наказания не миновать. Напрасно внушал я себе, что совершенно прав перед всеми ними, что твердостью своей я без труда парирую все их обвинения, — я слишком хорошо знал, что их доводы будут столь же весомы, как и мои, и бороться мне придется против превосходящих сил. Я сомневался также, удастся ли мне отстоять Кати. Это опасение, в сущности, угнетало меня больше всего.

Навстречу мне по лестнице спускался Хайн. Я внимательно посмотрел на него — нет, непохоже, чтоб громы негодования и презрения ударили с этой стороны. Я приободрился. Поздоровался с ним приветливо, с улыбкой. Оказалось, на сердце у Хайна лежит нечто совсем иное, чем наш с Кати проступок. Он ничего о нем не знал, да и не мог знать.