— Сейчас не время шутить, сударь! — и пронзила его строгим взглядом своих пропастных глаз.

Донт обиделся и заявил, что пошел спать.

Это было сигналом для всех. На столе сиротливо осталось стеклянное блюдо с веночками да обрезками лент.

Мы с Соней поцеловались на лестнице мирно и целомудренно. Это как бы входило в программу. Потом я еще долго в одиночестве бродил по саду. Быть может, только по той причине, что и это входило в программу. Курил сигару. Небо было усеяно звездами.

Патер Хурих был низенький толстый человек с умными глазками, вокруг его тонзуры росли жесткие, короткие рыжеватые волосы, начесанные на лоб, как у детей. Когда я, после венчания, подписывал в ризнице протокол венчания, патер многозначительно посмотрел на меня снизу вверх и проговорил мягким, слащавым тоном:

— Поздравляю, пан фабрикант!

Впервые меня так величали. И было это так неожиданно, так сильно ударило меня по сердцу, что я в смятении оглянулся и, наверное, немного покраснел. Мне хотелось увидеть, как к этому отнесся тесть и как — Соня. Жена моя стояла, похожая на белого лебедя, в группке нарядных женщин, а Хайн меланхолически опирался на низенькую перегородку, отделявшую ризницу от церкви, и не отрывал взгляда от алтаря. Там покоилось прошлое. Будущее только что началось.

Сомнения нет, патер просто хотел ко мне подольститься. С редкой проницательностью он нашел самое чувствительное местечко в моей душе. Или это он случайно попал прямо в цель? Пан фабрикант! Я, конечно, им еще не был, но только что вступил на торную дорогу, ведущую к этому званию наверняка.

Теперь это слово утратило для меня все свое очарование, стало обычным понятием, как все прочие обыденные понятия, — но тогда это было открытие. Словно ненастным днем вдруг проглянуло солнышко. «Поздравляю, пан фабрикант!» Это означало: «Ты выиграл состязание и заслуженно получишь приз!» Всякий раз, когда за свадебным обедом меня охватывала скука или когда во мне начинал разгораться огонек злости — то ли от болтовни Донта, то ли от директорских тостов, — достаточно было вспомнить краткий эпизод в ризнице, и я разом веселел. На Хуриха я бросал за столом взгляды, полные симпатии.

Нас с Соней посадили во главе стола, у всех на виду, сделали нас центром внимания. Мы были живой копией нашего будущего свадебного портрета. Каждая улыбка сначала адресовалась нам, а потом уж облетала, от уст к устам, сидящих за столом; каждое слово отражалось от нас, как мяч. Мне стоило большого труда притворяться приветливым, воодушевленным, счастливым и изображать влюбленного для неумолимых гостей. Я должен был обращаться к Соне с безграничной нежностью и внимательностью, пожимать ей руку, дышать ей в волосы и такими приемами притягивать к себе идиотские замечания и остроты, как сургуч, натертый шерстяной тряпкой, притягивает клочки бумажки. И, несмотря на все это, мне было хорошо. Меня назвали паном фабрикантом. Патер Хурих был умница.

Соня же, которая любила шутку, любила посмеяться над торжественными речами и всякими условностями, любила показывать себя выше обыденного, — чувствовала себя во время свадебных церемоний как рыба в воде. Ей и в голову не приходило протестовать. Куда подевался наш союз, заключенный против смешного? Она даже, напротив, почитала чуть ли не кощунством те ехидные замечания, которые я шептал ей на ухо. Она торжественно плыла по стрежню течения. То была ее свадьба.

Фюрст-отец подарил Кати алую розу; та пришпилила цветок к своему белому фартучку, под самый вырез, довольно глубокий. Я внушал себе, что мне теперь не подобает пожирать глазами эту алую розу, что мне пора вымуштровать, сдавить дисциплиной мое расхлябанное подсознательное «я», — и все же всякий раз я поддавался чарам этого возбуждающего образа.

Оба «Икса» увивались вокруг одной девицы: Феликс усердно ухаживал за приятельницей брата. Они оба склонились над Хеленкой. Хермина, оставшись на бобах, бросала на окружающих страдальческие взгляды. Как радостно было мне читать признаки смятения на лице Феликса! То, что он столь невежливо изменил своей свадебной «паре», выдавало его сердечную рану: я, мол, до того расстроен и убит, что мне уже все безразлично. А может, он только для того так ревностно занимал свою миниатюрную соседку, чтоб не видеть нас с Соней. Неуспех же Хермины означал неуспех и церемониймейстера Кунца. Все его великолепие смазывала тревога, с какой он следил за прогрессирующим разладом на том, столь важном для него, конце стола, где сидела молодежь.

Я пересчитывал волоски, оставшиеся на унылой лысине Феликса, изумлялся зеркальным шарам огромных теткиных глаз, в которых отражались бокалы, цветы, яства, а главное — мы двое, роскошный образ жениха с невестой. Я наблюдал, как постепенно крушила и перемалывала Макса умная тоненькая Хеленка. Куда девался прежний хвастливый шут, насмешничавший, не закрывая рта? — Макс превратился в чинного юношу, он старался выглядеть солидно п вести благовоспитанную беседу. Маленькая Хеленка время от времени что-то шептала ему, и он моментально или убирал локти со стола, или замолкал на середине слишком громогласной фразы, когда он забывался и снова становился похож на прежнего, подлежащего укрощению Макса.

Донт, разумеется, сидел рядом с Тиной, Хурих возле тетушки, Фюрст подле Хайна. Фюрст уже не был похож на тощеногого туриста. Икры его прятались под безупречными черными брюками, серые бесстыжие глаза приобрели строгое выражение, по истасканному лицу разлилась благосклонная, поистине отеческая улыбка. Чаще всего слышалось слово «дети». Два старика, два старых друга растроганно беседовали о споем потомстве. Дети — это были мы четверо: Феликс, Макс, Соня и я. Я, правда, не очень-то подходил под этот разряд. Слишком уж могучим, слишком неудобным дитятей чувствовал я себя. Нет, я никак не подходил под это определение, хотя одним из четырех «детей» была моя жена. Сентиментальная опека папаши Хайна ничуть меня не радовала. Цыпленок вылупился из яйца. Научился сам отыскивать корм. Закукарекал, обнаружил, что он — петушок. И начал презирать старую квочку.

Поднялся Кунц, пошаркав под столом плоскостопыми ногами, многозначительно откашлялся.

— Многоуважаемые дамы и господа, — начал он, раскланиваясь во все стороны. — В этот весенний день, когда солнышко, пригревая, целует расцветающую природу, когда в рощах распевают пташки и легкий ветерок перебирает длинные косы ив, склонившихся над серебряными журчащими ручьями, в старом храме господнем обменялись обетом двое молодых людей, решивших, по миновании сладостного периода первой любви, посвятить друг другу всю жизнь, которую они готовы прожить в обоюдной, верной и самоотверженной заботе, в уважении и преданности друг другу. В этот день, столь прекрасный, столь возвышающий нас, я поднимаю этот бокал…

И он поднял бокал и продолжал молоть языком, причем бокал в его руке клонился то в одну, то в другую сторону, грозя облить своим содержимым то юбку Тины, то брюки Фюрста. А оратор декламировал трогательную речь об истлевшем сердце несчастной матери, не дождавшейся этого благословенного дня (слезы на глазах Тины и Хермины, которая всегда знала, что подобает случаю), затем — о нежной и ласковой заботе доброго, любящего отца, о прекрасном личике счастливой невестушки и о мужественной, твердой руке счастливого жениха. Конец речи ознаменовало громовое «ура» в честь новобрачных, и все бодро принялись за выпивку.

Хайн отвечал более трезво, но очень растроганно. Поддельное золото шафера воздействовало на него в точности так, как если бы было настоящим. Осмотрительный племянник не преминул вставить в свою речь и тетушку.

— Благословляя молодых, не забудем той, что способствовала их счастью. Задача матери легче, чем задача воспитательницы. Тем выше ее заслуга, если она выполняла эту задачу с любовью и самоотречением, равными материнским.

Разумеется, пили здоровье тетушки и кричали «браво» ее педагогическому искусству.