— Дело не в личностях, а в принципе, — резко проговорил я. — Я объяснил пану Хольцкнехту, что существует только два выхода: с завода должен уйти или он, или я. И от этого я не отступлю ни на шаг.

— Как можете вы предъявлять такой страшный ультиматум? — печально сказал Хайн. — Вы же знаете — вам уходить нельзя.

— В таком случае все дальнейшие дебаты излишни, — холодно заключил я, собираясь выйти.

— Пап директор!.. — покаянно воззвал ко мне Хольцкнехт.

— Пан Хольцкнехт, — серьезным тоном перебил я его, — когда человек проигрывает, у него остается еще одна важная обязанность: сохранить достоинство. Сегодня утром вы не называли меня директором. Да я для вас уже и не директор. Будьте же хотя бы последовательны, не обращайтесь ко мне так теперь, когда уже поздно. Ведь это выглядит, как если бы вы выпрашивали милость. Впоследствии вы стали бы меня тем более ненавидеть, если б вам сейчас удалось меня разжалобить. Только меня не разжалобишь.

— Мерзавец! — взревел Хольцкнехт, не помня себя от бешенства. — Я тебя знаю! Думаешь, никто не догадывается о твоей частной жизни? У тебя жена рехнулась из-за твоей жестокости! Об этом даже воробьи на крышах чирикают! Кстати, где она, ваша сумасшедшая? Прячете!.. Напрасно! Я-то все знаю! И как только может отец быть так слеп, брать сторону убийцы своего ребенка! Все вы одна гнилая шайка! Я-то уйду. Слава богу, я еще мужчина что надо, силенка-то есть, я не боюсь! Найду себе место, где меня больше будут ценить… А тебя я никогда не забуду, жалкий зазнайка, спесивый голодранец! Подлец! Негодяй!

Тут уж ничего нельзя было поделать. Плевки его слов стекали по моему лицу. Втайне я радовался, что и Хайна задело. Он смотрел на Хольцкнехта сожалеющим взглядом человека, которому причиняют злую обиду.

В конце концов Хольцкнехт сообразил, что ему тут нечего больше делать. Он подхватил свое пальто, сунул одну руку в рукав. Второй рукав он напяливал уже в дверях, меряя нас убийственными взглядами; он сопел, но ничего больше не говорил.

— Ах, Петр, — с тяжелым вздохом произнес Хайн, когда шаги Хольцкнехта затихли в холле. — Какие оскорбления! Вы слышали? Вот какие бывают люди… А испортили этого человека — вы!

Он чуть не плакал.

— Подлинная причина этой сцены, — сказал я хмуро, будто и не слышал его слов, — вовсе не в том, что я уволил этого дурака, а в том обстоятельстве, что владелец не участвует в руководстве предприятием…

— Но вы отлично знаете, я не могу участвовать!

— И что тот, кто замещает главу фирмы, — беспощадно продолжал я, — несет, правда, всю ответственность, но не получил надлежащих прав. Когда же он, по соображениям необходимости, к этим правам прибегает, предпринимаются всяческие попытки подорвать его авторитет.

— У вас есть мое разрешение… мое доверие… — залепетал Хайн. — У вас все права!

— Жаль только, что вы не объяснили четко мое положение заводскому персоналу. Такая неясность и привела к тому, что служащие чинят мне неслыханные затруднения. Именно из-за нее и был, образно выражаясь, убит Хольцкнехт.

— У то легко исправить! — обрадовался Хайн: он почуял ветерок надежды, что рыжая дубина Хольцкнехт будет взят на милость, как только исполнится мое желание.

— Это необходимо исправить, — поправил я Хайна, — если вы не хотите, чтоб участь Хольцкнехта разделил кто-нибудь еще. Пора уже раз и навсегда положить конец ропоту, пассивному сопротивлению, непослушанию. Мне заранее жалко тех, кого это коснется, но я знаю свой долг. Когда вы точно определите мое положение на заводе, все успокоится. Разумеется, — злорадно добавил я, — для Хольцкнехта ваше заявление уже не будет иметь никакого значения.

Хайн молчал. Насупив брови, он ходил по комнате, заложив руки за спину. Потом вдруг остановился передо мной, окинул меня строгим взглядом:

— Ах, какой вы политик, Петр! Я только сейчас понял вас до конца. Ко всему, что вы наделали, вы еще внушаете мне мысль, будто я виновник увольнения Хольцкнехта. Вас не смущает, что вы совершили несправедливость, вас не трогает, что меня только что оскорбляли по вашей милости. Теперь вы еще хотите, чтоб я из-за вас мучился угрызениями совести!

— Боже сохрани! — дерзко засмеялся я. — Хольцкнехт и не стоит того!

Он посмотрел на меня испытующе п вышел, ни слова не сказав более.

Я по праву любопытствовал, что будет дальше, когда увидел на следующее утро, что Хайн собирается на завод. Я держался так, словно не было ничего особенного в том, что он рано позавтракал и сел в машину рядом со мной, — но в глубине души я встревожился. Что он замышляет? Не собирается ли разрешить проблему таким образом, что будет отныне время от времени появляться на заводе? Хочет сразить меня моим же оружием?

Хайн хранил в высшей степени таинственный вид. Он ни словечком не выдал своих намерений. Приехав на завод, он долго что-то делал в своем кабинете, тихий, как мышь. Около десяти он звонком вызвал к себе служащих. Я услышал за стеной торопливый разговор вполголоса, затем — топот рассыльного, сбегающего с лестницы. Через полчаса мне принесли официальное приглашение на собрание служащих завода, которое состоится в кабинете владельца. Приглашение это я получил последним из всех. В этом, несомненно, был какой-то умысел.

Когда все инженеры и служащие собрались и настала напряженная тишина, предвестница великих событий, Хайн перевел на меня печальный взор. То был укоризненный взор, такой, каким соблазненная девица говорит своему любовнику: видишь, сколько я для тебя сделала, а ты все еще меня мало любишь…

Сдавленным голосом, но спокойно и связно Хайн объяснил собравшимся, что он уже стар, чувствует недомогание и не способен на такую напряженную работу, как прежде. Тут он сделал паузу — голос его дрогнул от невидимых слез. Далее он сказал, что уже не может исполнять своп ответственные обязанности с той же энергией, с какой некогда поднимал предприятие. Так уж повелось в этом мире, что на смену старикам приходят молодые. Этот молодой — я. Он ставит меня во главе дела без всяких оговорок. Моя задача — работать на его месте и замещать его во всех отношениях. («Какой урожай соберешь, тог будет и моим урожаем, паси овечки моя!») В его отсутствие на заводе произошли кое-какие неприятности, что и побудило его сделать настоящее заявление. Он категорически предупреждает всех, что какие-либо апелляции к нему, какие бы то ни было попытки опротестовать мои распоряжения будут совершенно напрасны. Он напоминает господам, что я — выдающийся специалист и организатор, и советует им признать во мне своего начальника не только по его решению, но и по здравому, деловому расчету. Все, бесспорно, имели возможность убедиться, что нет работника более неутомимого, более добросовестного и предусмотрительного администратора, более знающего инженера, чем я. (Стихийное одобрение, выраженное гулом согласия.) Пусть же все доверятся моей твердой руке, которая, правда, не гладит, зато смело и справедливо ведет предприятие и — что лучше всего — которая ни при какой буре не выпустит кормило того дела, которое… которое… (Тут Хайн начал задыхаться.) Которое являет собой на земле вспоенный его кровью завет…

Кто-то захлопал, кто-то растроганно закашлялся; потом вперед вышел Чермак, привыкший извлекать выгоду из любого положения и сообразительный, как бес. Говорил он гладко и ясно, словно давно подготовил свою речь. Пан фабрикант явно преувеличивает и старость свою, и усталость, однако можно только поздравить его с решением насладиться — после плодотворной трудовой жизни — заслуженным отдыхом. Что же касается его выбора нового руководителя, то все считают, что я лучше всего подхожу для такой должности. Все они с абсолютным доверием и с чувством безопасности смотрят навстречу будущему. Пусть же пан фабрикант еще долгие, долгие годы, в полном здравии, следит со стороны за расцветом его дела. От имени собравшихся Чермак желает ему всего самого лучшего, что только можно пожелать хорошему, пользующемуся всеобщей любовью человеку, и провозглашает — ему и заводу, который кормит нас и является нашей общей гордостью, — многократное ура!