— Пан Хольцкнехт! — напустился я на верзилу. — Масса нехороша. Смотрите, она слишком жидкая. Вы испортили большую варку! Эта масса никогда не затвердеет, Что скажете? Чем оправдаетесь?

Я говорил резко. Я отчитывал его при рабочих, не выбирая выражений. Не в моих интересах было щадить его. И я видел, как медленно багровеет его лицо.

— Это уж скорей вам не следовало бы забываться, пан Швайцар, — возразил он грубым, пропитым голосом. — Я-то проделываю эту работу по меньшей мере сороковой раз, считая только по две большие варки в год! Когда делаешь что-нибудь сорок раз подряд, то уж имеешь право сказать, что научился делу и промахов не допускаешь!

— Возможно, тридцать девять раз вы справлялись хорошо, — жестко парировал я, — а вот на сороковом ошиблись. Кстати, напоминаю — для вас я не просто «пан Швайцар». Мне понятно ваше стремление уравнять меня с собой, но моя должность на заводе не совсем та, какую вы желали бы мне навязать. В вопросах производства я имею право судить — и буду судить. Вы это мыло испортили. Придется вам возместить ущерб.

— Очень сожалею, — иронически ответил Хольцкнехт, — право, мне очень жаль, что я не могу согласиться с многоуважаемым паном директором. Мыло хорошего качества, и я это докажу. Только, конечно, не вам, а моему настоящему начальнику. Впрочем, вы можете прийти посмотреть, когда товар подготовят к упаковке. Вы, знаете ли, молоды еще, чтоб учить меня.

Он кончил, и кто-то из рабочих засмеялся. Кто именно — меня уже не интересовало. Главное — Хольцкнехт вспылил и выстрелил. Выстрелил и попал — незадачливый стрелок — в самого себя. Я посмотрел на него с некоторым любопытством и вышел без слова.

Полчаса спустя Хольцкнехт стоял в моем кабинете.

— Пан Хольцкнехт, — сказал я спокойно и трезво, — вы позволили себе выходку, которая будет иметь для вас серьезные последствия. Вы оскорбили меня и высмеяли при всем персонале. Ладно. Как человек, я вам прощаю, но как директор простить не могу. Мой авторитет очень скоро пошел бы кошке под хвост, если б я терпел рядом с собой таких, как вы. Я давно убедился, что мы с вами не выносим друг друга. Когда два руководителя не терпят друг друга, страдает предприятие. Я не желаю, чтобы на заводе Хайна дело страдало по вине личной неприязни. Несомненно, один из нас должен уйти. Вы или я. А так как мне уйти немыслимо, то уйдете вы.

Он выпучил глаза, как испуганный бык.

— Не обижайтесь на меня и оцените мое доброе к вам отношение. Заметьте, сейчас только конец февраля. Ваше увольнение вступит в силу в конце квартала. Я даю вам этот срок, чтоб вы могли подыскать себе место, отвечающее вашему опыту. С завтрашнего дня можете не являться на работу. Жалованье без всяких вычетов вам будет выплачиваться вплоть до истечения законного срока. Это — в благодарность за ваши прежние заслуги, которых я не отрицаю. Пожалуйста, вы свободны. Желаю удачи.

— Мыло хорошее! — прохрипел Хольцкнехт, залившись кровавым румянцем. — Мыло хорошее! Какое вы имеете право выгонять меня за хорошее мыло? Я этого так не оставлю! Я найду свидетелей, я докажу. И вы будете разоблачены как интриган!

— Мыло плохое, — спокойно возразил я, — но не в нем дело. Причина вашего увольнения — не мыло, а моя личность. Вы нарушили долг естественного уважения к вышестоящему.

— Вышестоящему! — Хольцкнехт захохотал. — Видали! Где вы были, когда я уже работал инженером? В капусте! Пешком под стол ходили! Что вы о себе воображаете? И с каких это пор вам дано право увольнять людей?

— С тех пор, как я здесь директор, — серьезным тоном ответил я.

— Пока что персональные вопросы разрешал сам владелец, — пошел Хольцкнехт с последнего козыря.

— Никто не запрещает вам сходить спросить его мнение, — самоуверенно бросил я.

— А как же! А как же! — с каннибальским злорадством выпалил Хольцкнехт. — И пойду! Пойду сейчас же, к вашему сведению! Увидите, чем дело кончится, вы… наглый молокосос!

Он вышел, хлопнув дверью, и вскоре я увидел в окно, как он, в шляпе на затылке, мчится через заводской двор.

Я взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. На сей раз я несколько поторопился: сам-то я смогу уйти отсюда только после двенадцати. Я предоставил противнику преимущество — он успеет договориться с Хайном прежде, чем я все тому объясню. Ну и пусть! — сказал я себе, горя жаждой борьбы. Сделанного не воротишь. Я не отступлю. Эх, и весело же будет сегодня у старика! Меня снедало нетерпение.

Хайн уже поджидал меня. Он все обдумал и приготовился. Хуже того — в его гостиной притаился Хольцкнехт. Мой враг победно взирал на меня с кушетки. Я брал в расчет что угодно, только не встречу с Хольцкнехтом под хайновским кровом. Тесть, конечно, удержал его, чтобы на месте уладить неприятность.

— Что я слышу? — с добродушной улыбкой пошел мне Хайн навстречу. — Вы поссорились? Не желаю терпеть подобных глупостей! Вы работаете рядом — зачем же ссориться? Все можно уладить. Слава богу, я еще тут, чтоб охладить слишком горячие головы. Знаете что? Подайте-ка друг другу руки!

Я посмотрел на Хайна тем удивленным и холодным взором, какой до сих пор всегда сбивал его с толку.

— Кажется, вас неточно осведомили, — сказал я. — Тут не ссора, а увольнение.

— Увольнение, увольнение! — Хайн скривился, произнося противное слово. — Да что, в сущности, между вами произошло? Что такое сделал Хольцкнехт (Как фамильярно!), что вы грозите его уволить?

— Я не грожу его уволить, — ласково возразил я, — я его уволил.

— Какие права вы присваиваете! — взорвался Хольцкнехт, до сих пор выжидавший, — видимо, он уверился, что стоит на твердой почве под защитой своего капитана. — Что это за новости, хотел бы я знать! Откуда у вас берется смелость так обращаться со старым сотрудником?

— Хольцкнехт, Хольцкнехт! — умолял его взглядом более проницательный Хайн, подметивший в моих глазах искорку удовлетворения.

— Еще чего! Обнаглел молодой пан! — фыркнул мой рыжий противник. — Всех подминает под себя! В том числе и вас, пан фабрикант! Не советую вам впредь позволять ему…

Он себя не помнил от ярости. Как удачно, что он потерял самообладание! Победа всегда на стороне тех, кто умеет его сохранить.

— Мне кажется, — мягко обратился я к Хайну, — вам уже ясно, в чем вопрос. Вопрос очень серьезный: полагаете ли вы возможным, чтоб люди, столь несогласные меж собой, могли работать вместе? Впрочем, я еще недостаточно четко сформулировал. Лучше спросить: можно ли впредь столь безнадежно тратить время на эти несогласия?

Хайн возмутился:

— Как это — могут ли работать вместе? Что вы говорите, Петр? Или вы думаете, у меня никогда не бывало подобных затруднений? Были, конечно, только я всегда стремился разрешить их мирным путем. При доброй воле люди всегда найдут способ объясниться. Хольцкнехт был неправ. Нет, не надо мне ничего говорить, я его знаю, он вспыльчив. Он уже немолод, Петр. Трудно ему подчиняться — а нужно. Не правда ли, Хольцкнехт, вы ведь согласны с этим?

— Не согласен! — ярился тот. — Не согласен, чтобы после стольких лет, когда я работал как вол, трудился во имя процветания дела, со мной так обращался какой-то без году неделя пришелец! Как с мальчишкой! Ей-богу, как с мальчишкой!

— Может быть, самым разумным с моей стороны было бы извиниться перед паном Хольцкнехтом? — сказал я, усмехаясь.

— Да уж, попрошу! Это разумеется само собой! — крикнул Хольцкнехт.

Я кинул Хайну взгляд, говоривший яснее всех слов. Видишь? — говорил этот взгляд. — Видишь теперь? Твои возражения бессмысленны. Он увязает все глубже и глубже. Не стоит больше стараться. Он слеп, он конченый человек.

Хайн повесил голову.

— Не будьте же таким неумолимым, Петр! Ведь я… я тоже умею прощать!

Только теперь Хольцкнехт сообразил, что зашел далековато, что слишком понадеялся на поддержку и авторитет Хайна. И испугался, увидев, как тот удрученно покачивает головой. Неуверенно заулыбался. Решил без всякого перехода придать делу характер сомнительной болтовни в духе затрепанного «кто старое помянет, тому глаз вон».