Я смотрел в эти незнакомые, большие глаза Кати, похожие на пару влажных опалов, и снова грустное выражение этих глаз показалось мне чуть ли не молитвенным.

— Потом Соня вспомнила, что надо бы вынести на дождь пальму, что стоит у окна, — продолжала девушка. — Вы ведь помните, утром прошел небольшой дождь? А пальма вся пожелтела, видно, больна чем-то. С этого все и началось… Я еле подтащила тяжелую кадку к двери, поставила ее на пол, отперла дверь и по привычке выглянула в коридор. Невидимого нигде не было. «Соня! — крикнула я еще, обхватив кадку в обнимку и прикрывая дверь спиной, — встань, пожалуйста, и запри дверь!» И поволокла пальму вниз…

Трудно сказать, услышал ли сумасшедший эти слова Кати, или просто случайно попробовал открыть дверь как раз в те минуты, что она стояла незапертой; точно известно лишь, что Соня из лени, из-за переполнявшего ее счастливого чувства близкого освобождения забыла обычную осторожность. Она не послушалась Кати, ей не хотелось вставать. А Кати не так-то легко было стащить по лестнице тяжелую кадку с пальмой. Во дворе она еще остригла на ней засохшие листья. А тут и Паржик подвернулся, стал хвалиться своими садоводческими знаниями.

— Я слушала его одним ухом, как вдруг наверху раздался нечеловеческий вопль. Что произошло в спальне, я не знаю — боролась с ним Соня или совсем не защищалась… Может быть, она только успела крикнуть и сразу потеряла сознание. Когда я прибежала, она была уже в обмороке. Ужасно бледная… Нет, вы не беспокойтесь, ничего такого, о чем вы думаете, не случилось. Он только… он только навалился на нее, понимаете? У него и времени-то не было серьезно ее обидеть… Но он хотел — это точно. До чего гнусный вид, если б вы знали! Я сразу схватилась с ним, он жутко сопротивлялся, визжал, не давался никак, еле столкнула его с кровати. А Соня, бедняжка, была совсем не одета и раскрыта… К счастью, на помощь прибежал Филип, он тоже слышал крик. Мы с ним вытолкали Невидимого и заперли его. Долго он сидел тихо, только недавно начал шуметь. Слышите? Беснуется все сильней и сильней. Хорошо, что Соне теперь не так слышны эти стуки и вой. В спальне было гораздо слышнее, она ведь прямо в коридор выходит.

— Кати, как вы привели Соню в чувство?

— Обморок был недолгим. Она, собственно, сама очнулась. Верите ли, я чуть не заплакала, когда она в первый раз открыла глаза и посмотрела на меня так печально… А видели бы вы, как она потом ломала руки! Она была даже не бледная, а желтая какая-то, и только твердила: «Кати, ах, Кати!» Только это и больше ничего. И не плакала! Только дрожала всем телом, как листок… Эту дрожь ничем нельзя было унять. Она и сейчас еще дрожит, а ведь доктор с ней уже так долго!

Я кивнул, ответил односложно. Нет, какая невероятная случайность: Кати вышла минут на пять — десять, и как раз тут-то все и происходит… Но эта непостижимая беззащитность Сони! Виной тут, конечно, ее безотчетный ужас. Ей часто снилось это, без конца представлялось, как она теряет сознание в его руках — и вот сон сбылся…

— Пожалуйста, не думайте, что я тут как-то виновата, — заливаясь краской, вымолвила Кати.

— Об этом, Кати, и говорить нет нужды, — ответил я, — я уверен в полной вашей невиновности. Но почему Соня не позволила впустить к ней меня и отца?

— У нее просто такое тягостное чувство, — объяснила девушка. — Непреодолимый стыд… Видите ли, по-моему, Соня даже не знает, что, в сущности, ничего он с ней не сделал. Вас она не обвиняет, да и никого из нас, но думаю, ей просто не хочется, чтобы вы видели ее после всего этого.

— Но господи, Кати, почему же вы ей не объяснили? — встревожился я.

— Ох, да конечно же объясняла, это первое, что я ей сказала, когда она пришла в себя. Но она ничем не показала, что слушает… Так она была погружена в себя, так захвачена своим ужасным видением! По-моему, она твердо убеждена в обратном. Думала, наверное, что все это я ей говорю в утешение. Смотрела на меня пустым взглядом, будто хотела сказать: болтай себе что угодно, я все равно не верю, зря стараешься обмануть…

Скрипнула дверь, и мы замолчали.

— Барышня!

Это доктор звал Кати. Я вышел в коридор и пригласил его к себе. Он вошел со шляпой в руке.

— Мне хотелось бы задать барышне Кати несколько деликатных вопросов, — сказал он. — Очень прошу вас отвечать правду и по возможности кратко: не годится оставлять пациентку надолго без присмотра. Так вы думаете или, лучше сказать, вы видели…

— Я понимаю, о чем вы, — мужественно перебила его Кати. — Нет, того, о чем вы спрашиваете, не было.

— Хорошо, — но как вы можете знать? Ведь пациентка уверена в обратном. Она даже приводит в подтверждение кое-какие доводы, от которых нельзя отмахнуться… Может быть, вам желательно, чтоб наш разговор протекал без свидетелей?

— Нет, я все могу сказать и при пане инженере, — заступилась за меня Кати.

Она даже придержала меня за руку, чтоб я не уходил. Видно, сочувствовала мне. Думала, что я мог бы испытать чувство унижения оттого, что меня отовсюду изгоняют — из спальни, из коридора, а теперь и вовсе из собственной комнаты.

— Когда я вбежала в спальню, — начала Кати свои показания, — то сразу поняла, чего ему надо. Но он только пытался, понимаете? Он такой толстый и неуклюжий, да еще возбужден был до крайности… Ах, пан доктор, я была бы вам так благодарна, если б вас удовлетворило такое объяснение!

— Мне этого достаточно, — нахмурясь, произнес Мильде. — А теперь, пожалуйста, идите к больной и будьте с ней ласковы. Не обращайте внимания на возможные упреки и всеми средствами старайтесь разубедить ее… вы знаете в чем. И по возможности исполняйте все ее желания. Идите, барышня, до свиданья!

Кати была уже у двери, когда он вдруг окликнул ее:

— Еще одно слово, барышня! — Тут он строго посмотрел на нее, затем, с той же строгостью, на меня. — Надеюсь, я могу положиться на то, что от меня здесь ничего не скрывают… скажем, по причине того положения, какое занимает барышня в этом доме? Не примите мой вопрос за оскорбление я не подозреваю, я только спрашиваю.

Вопрос был не очень-то лестным для меня, тем паче что доктор, в несколько измененном виде, предложил его и мне после того, как Кати вышла. Не подучил ли я девушку отвечать так? Я возразил, что уже по ответам Кати он мог бы составить себе некоторое представление об отношениях в доме. Кати девушка честная и правдивая. Да ведь и отсутствовала-то она так недолго! Доктор пожал плечами. Мол, понятие о длительности времени — весьма относительно. Его очень огорчает явная апатия Сони. Тут он подробнее заговорил о своем диагнозе: жесточайшее нервное расстройство. Уже и температура повысилась, разумеется, исключительно на нервной почве — горячка, как это называют простые люди. Потрясение было слишком сильным. Нельзя нарушать ее покой и волновать ее. Пока что она не желает меня видеть. И я не должен принимать это слишком лично, слишком трагически. Просто она сейчас испытывает чувство какого-то осквернения, женское тонкое чувство, что-то навеки поругано и тому подобное. Чувство непоправимого несчастья. Но она уже согласилась принять отца, только поставила условие — не раньше, чем часа через два. Пускай пока с ней будет только эта Кати. А то, что отцу можно зайти к ней, — это хорошо, это очень полезно. В доме есть еще старая дама, двоюродная бабушка больной. Женщина женщину лучше поймет. Хорошо бы посоветовать ей поскорее навестить больную…

— Ну, — осклабился я, — пока что старую даму приглашать нельзя. Она тоже чересчур взволнована.

— Разумеется, пани должна оставаться в постели, — собираясь уходить, напомнил доктор. — И повторяю со всей настоятельностью: покой, покой и покой. А как предполагает пан фабрикант поступить с этим буйным помешанным? Удалить из дому? Что ж, правильно, это разумнее всего. Сумасшедшего в лечебницу — это наилучший шанс для выздоровления пациентки.

Я проводил Мильде до ворот. Где в это время обретался Хайн, бог весть. Наверно, плакал где-нибудь. И проворонил отъезд доктора. Он выбежал на крыльцо, только когда автомобиль Мильде просигналил уже у первого поворота.