Я вернулся в свою комнату. Наконец-то я был один. Только теперь можно хорошенько проанализировать это странное происшествие. Дел у меня никаких не было. О какой-то там работе сегодня и говорить нечего.
Чем больше я думал об этом несчастном случае, тем яснее выкристаллизовывалось мое окончательное мнение. Во мне укреплялось чувство отвращения ко всему.
Я не хочу этим сказать, что не испытывал сочувствия. Сочувствие к Соне было даже довольно сильным элементом моего душевного состояния. Выводы, к которым я пришел, касались по преимуществу собственной моей особы. Мне-то нет нужды обманывать самого себя, описывая свою истерзанную душу и кровоточащее сердце. Не одни Хайны — я тоже был отчасти актером па сцене. И я был адски одинок среди этого сборища истеричек, педантических старух, разнюнившихся отцов, вечно спотыкавшихся об отвратительного толстобрюхого идиота и играющих все вместе малопривлекательную комедию, напрочь лишенную логики.
Зачем затесалась в это болото моя добропорядочная жизнь? Как могло случиться, что женщина, которую я, по трезвом размышлении, избрал своей подругой и матерью моих детей, сама себя обвиняет в столь грязном и глупом падении? Нет, я не мучился неуверенностью, — а не случилось ли все же это, — нет, мне просто было противно, что возникла точно такая же ситуация, как если бы жалкое насилие совершилось.
Где я? — Среди людей, обеспеченных слишком хорошо, а потому разнообразящих себе жизнь всякими ужасами — для того лишь, чтобы тоже иметь хоть какие-то заботы. Для полноты ощущений, для того, чтоб не так приелась сладость счастья.
Я был каноником Свифтом, попавшим к лилипутам. Я очутился в стране Хайнов, да, в царстве детей с обликом взрослых. Им хочется разыграть какую-то драму в масштабах своего дома. Ну и пусть себе играют, не стану мешать им, только пусть уж меня-то не заставляют ронять заодно с ними стеариновые слезы, пусть мне-то не угрожают своими безвредными копьями, чьи уколы — как блошиный укус, не пугают меня чертями, намалеванными на стене!
Можно ли поверить, чтоб молодая, жизнерадостная девушка внушила себе такой ужас перед тихим помешанным, вызвала на свою голову канифольную молнию, позволила сбить себя с ног и стала взаправду пациенткой всамделишного врача, который отлично подошел к ансамблю?
Я видел, что впредь вынужден буду принимать с серьезным лицом многие подобные смешные и невероятные вещи, если не хочу, чтоб лилипуты хайны слишком скоро изгнали меня, как паршивую овцу из стада. Но я дал себе слово, что никогда не позволю себе почувствовать снова такой искренний, такой живой интерес, ибо он может закончиться только тягостным разочарованием — как то было в случае с Невидимым.
Вскоре после обеда, уснащенного слезами причитающей Анны, — которая не преминула воспользоваться столь редкостным случаем показать свою преданность семье, — Хайн поспешил наверх, не в силах дождаться аудиенции у Сони. Просидел он у нее больше часа. Чтобы как-то вознаградить меня за странное нежелание Сони меня видеть, он от нее пошел прямо ко мне.
Расстроенно сообщил он, что Соня горит в жару и совершенно не воспринимает его утешений и знаков любви.
— Петр, не печаль в ее глазах так раздирает душу, а совершенная пустота! Никогда еще не видел я такой пустоты в глазах человека! Кати утверждает — это и есть тот самый покой, в котором Соня, по уверению врача, так нуждается. Но это ужасно, видеть нечто подобное у родного ребенка!
Потом он обстоятельно и долго рассказывал мне про какую-то царевну Несмеяну. Мол, когда он ребенком впервые услышал эту сказку, то никакими силами не мог представить себе, что есть на свете девушка, которая не смеется, даже когда ее стараются рассмешить все шуты в государстве. А теперь вот он знает, как, наверное, выглядела царевна Несмеяна: точь-в-точь Соня. Истинная печаль — это когда человек не воспринимает ничего, кроме ужаса, случившегося с ним, когда он наполнен одной этой болью.
Заметив, что я не в настроении вести беседу, он объяснил это себе очень просто: наверное, я на него сержусь. Он чувствует себя виноватым передо мной. В жизни не простит он себе, что был глух к моим доводам, когда я жаловался на его брата. Я один во всем доме совершенно чист в этом деле.
— Но если есть бог на небе, — горячо воскликнул он, — то еще не поздно! Я изменился. Я уже не тот мягкий и уступчивый человек, каким был прежде. Несчастье изменило меня. Я уже позвонил насчет Кирилла и письма написал. Его немедленно увезут. Пока что — в здешнюю больницу. Он и ночевать здесь уже не будет. Согласитесь, по крайней мере, что потребовалось известное самоотречение с моей стороны, чтоб все это устроить! Все-таки ведь это мой единственный брат, а я прощаюсь с ним навсегда!
Я подумал, что со стороны Хайна очень мило взваливать на свои плечи всю ответственность, и не собирался ему препятствовать. Не повредит мне какое-то время ходить этаким непонятым, жестоко пострадавшим человеком.
В четыре часа снова приехал Мильде, побыл у больной и спустился к Хайну, не заглянув ко мне. Таковы уж врачи — предпочитают обходить сторонкой супругов. С отцом пошел потолковать… Была бы мать, он разговаривал бы с матерью. На сей раз уже Хайн провожал доктора до ворот, гам они довольно долго стояли. Нет, я не выказал любопытства к тому, о чем они там шушукались, не побежал навстречу тестю с нетерпеливым вопросом на устах. Разговариваете одни, без меня — ладно, я и знать ничего не хочу о вашем разговоре. Да ты все равно не выдержишь, думал я, осиротевший, горестный отче, сам придешь ко мне и не уйдешь, пока я не выслушаю все твои новости и охи. Однако, к моему удивлению, Хайн ко мне не пришел. Быть может, потому, что не успел улучить минутку: вскоре после ухода Мильде явились санитары за Невидимым.
Помешанный словно предугадывал свою судьбу. С самого обеда в мансарде царила тишина. Бешеный перестал беситься. Прикинулся паинькой. Не барабанил кулаками в дверь. Ни хохота, ни криков. Тишина! Поздно! Его раскаяние было напрасным. Часы его были сочтены. Только когда в двери его заскрипел ключ, когда вошли к нему чужие люди, чей облик напомнил дядюшке кое-что из давнего прошлого, из груди его вырвался протяжный, отчаянный стон, похожий на вой, и вой этот не прекращался, пока санитарная машина не скрылась из виду, увозя его.
Хайн, при котором сумасшедшего извлекали из его берлоги, рассказал мне потом подробно об этой безобразной сцене. Со слезами на глазах — разумеется, со слезами на глазах, ведь теперь на помешанного смотрели как на этакого домашнего мученика, принесенного в жертву детям, то есть Соне и мне.
Выманить Кирилла попытались сначала с помощью красивых лживых сказок. Напрасно Хайн тщился подействовать на него дурацкой выдумкой, будто где-то нашли для него великолепную, отлично оборудованную лабораторию с запасом самых дорогих химикалий. На такую прозрачную чепуху не клюнул бы, конечно, даже полный идиот. В тазу с водой в комнате Кирилла плавало несколько листков бумаги — тихая забава сумасшедшего после того, как он прекратил свой рев и беснование и забыл уже о прерванном любовном приключении. Сам Кирилл забился в угол, за стул с тазом, и страшно завыл. Санитарам, конечно, некогда было ждать, чем кончатся соловьиные трели, с помощью которых пан фабрикант выманивал помешанного. Толстяк не желал трогаться с места. Пришлось применить силу.
— Ох, Петр! — скорбно твердил мне потом неисправимый добряк, — с этой минуты я, собственно, ничего не видел! Я закрыл глаза, как ребенок, которому страшно смотреть, как режут курицу, клевавшую зернышки у него с руки!
Итак, Хайн не смотрел — зато смотрел я. Когда помешанного тащили вниз, я вышел на порог своей комнаты. Разумеется, я по возможности настроил физиономию на выражение сочувствия. Но вышел я не только из любопытства — я хотел собственными глазами увидеть, как поведет себя тетушка.
Четыре человека едва справлялись, спуская по лестнице тучное тело Кирилла. Кто-то из них зажал ему рот, но протяжный, блеющий звук плакал, просачиваясь сквозь пальцы. Меня все-таки пробрал мороз при виде малодушного ужаса, какой испытывал этот пожилой лысый человек в парадном черном костюме. Впрочем, то было всего лишь животное, влекомое на бойню.
