— Все ясно, — сказал Орленко. Он отлично понимал, это не тот случай, когда надо петушиться и ерепениться. И в то же время решил постоять за Легостаева-младшего. — Что касается Семена Легостаева, — добавил он твердо, — то я за него ручаюсь. Коммунист. Сделал заставу отличной. Первая по задержаниям нарушителей границы. Боеготовность на высоте, в пример ставим.

Начальник отряда вытер носовым платком бугристый лоб, устало сказал:

— И я ручаюсь. А что толку? Все равно прикажут отозвать с заставы. В тыловое подразделение. Как минимум. Так ради него самого…

— Хорошо, — согласился Орленко. — Если ради него.

— Романтик ты, Орленко, ей-ей, романтик. А я реалист, за грешную землю зубами держусь. И обязан принять соответствующие меры. Что будет потом — это уж дело десятое. Там разберутся. А Легостаева немедленно отзови. И объясни ему, растолкуй в пределах возможного. Ну, скажи, что нужно укрепить тылы.

— Так он мне и поверит, — грустно улыбнулся Орленко. — Ну сам посуди. Конкретно, граница — как бочка с порохом, поднеси спичку — взорвется, а мы его в тыл…

Начальник отряда задумался, что-то припоминая.

— Не мне тебя бдительности учить, — заговорил он. — У нас до тебя, три года назад, знаешь, какой случай был? К начальнику заставы сестра приехала. С мужем. Погостить. Муж инженер, заядлый охотник. И давай с ружьишком у самой границы промышлять. А начзаставы хлопает ушами: родственничек, чего, мол, опасаться? И дохлопался. Тот охотничек всю систему охраны границы вынюхал, маршруты нарядов по времени засек да в одну прекрасную ночку и был таков. И оказалось: завербованный он германской разведкой натуральный шпион в собственном соку. А что после было — до сих пор неохота пересказывать. Начальника отряда — по шапке, начальника заставы — под трибунал. И так далее, и тому подобное. Комиссара, между прочим, тоже не позабыли — партбилет на стол положил. Вот такая симфония…

— Понимаю, — не перебивая, выслушал его Орленко. — Ушами хлопать — дело непроизводительное. Однако взвесь данный конкретный факт: логики нет. Нет! Ну, если Легостаев-старший такой, как тот охотничек, чего же он не ушел? И вообще, приезжал зачем? Тень на себя бросить да сына под удар поставить?

— Ну, я не следователь, и ты мне голову логикой не забивай. У меня и без нее забот — во! — Смородинов чиркнул ладонью на взмокшей шее. — Да и у тебя небось тоже. А ждать, пока носом ткнут да в ротозеи зачислят, — в этом есть логика?

На том разговор и оборвался. «Что ж, он по-своему прав, — подумал Орленко. — Только не легче от этого, ничуть не легче».

И вот ему пришлось беседовать с Семеном, который никак не мог понять, в чем обвиняют отца.

— Я же его лучше себя знаю, — возбужденно доказывал Семен, словно Орленко мог снять обвинение. — Да он за Советскую власть горло перегрызет!

— Не сомневаюсь, — подхватил Орленко. — И убежден — явное недоразумение. Все прояснится, образуется. Я тебе приведу конкретный пример…

Он начал было рассказывать о каком-то своем знакомом, который попал примерно в такую же ситуацию, в какой оказался Легостаев, но вынужден был рассказ прервать, так как его снова позвал к себе начальник отряда.

Вернулся он не скоро. У Семена было вдоволь времени, чтобы подумать о происшедшем. Хотя Орленко и не произнес слова «арестован», Семен и без того догадался, что над отцом нависла опасность. Первое, что пришло в голову, — портрет. Тот самый, который сняла со стены и спрятала в шифоньер мать еще до своего отъезда. Кто-то из знакомых, видимо, знал, что Тухачевский позировал Легостаеву и что они вместе служили в Ленинградском военном округе. Тухачевский в свое время бывал в Германии, а теперь вот и Легостаев, бросив все дела, неожиданно отправился на советско-германскую границу. И разве поверит кто-либо, что единственная причина этой странной поездки — сын. Захотелось повидаться с сыном? Но почему именно сейчас, когда граница так накалена? И почему так поспешно уехал?

И все-таки в душе Семена не зародилось ни сомнений, ни колебаний — он верил отцу. И сейчас испытывал такое состояние, будто его самого заподозрили в чем-то предосудительном и страшном. Пусть вызовут, он сумеет доказать, что отец ни в чем не виноват.

От одной мысли, что его могут отозвать с заставы, Семену стало страшно. Все что угодно — только не это.

Вернувшись в кабинет, Орленко помолчал, потом, с ожесточением пристукнув кулаком по столу, с трудом разжимая спекшиеся губы, сказал:

— Вот что, братец, двигай, конкретно, на заставу. Ответственность беру на себя. Смотри там в оба: немцы что-то серьезное замышляют. У твоего соседа справа — прорыв в наш тыл.

— Есть, товарищ батальонный комиссар, двигать на заставу! — обрадованно вскочил Семен. — Не подведу!

— Знаю, что не подведешь, — хмурясь, крепко стиснул ему ладонь Орленко. — А то и разговора бы, конкретно, не получилось…

Он не сказал, что Смородинов согласился временно вернуть Семена на заставу лишь потому, что сам Орленко поручился за него, а главное, потому, что ему еще не было замены. Не сказал Орленко и о том, что Смородинов распорядился послать туда же старшего лейтенанта Хлебникова из штаба отряда. «Для оказания помощи и осуществления контроля», — так сформулировал задачу Хлебникову сам Смородинов.

В эти дни Семен не мог избавиться от тягостного и мерзкого состояния человека, который, будучи ни в чем не виновным, испытывает горестное чувство несуществующей вины с такой же мучительностью, с какой испытывают люди вину настоящую. Это чувство было бы еще более убийственным, если бы Хлебников не отходил от Семена ни на шаг. Но, приехав на заставу, он заболел и свалился в постель. Его нещадно трясла лихорадка. Он лежал на койке в дальнем углу казармы, с желтым, высохшим лицом и обреченно сверкал воспаленными глазами из-под жесткого колючего одеяла. Во время очередного приступа бойцы набрасывали на него одеяла и шинели, поили хиной, но он все равно трясся так, будто окунался в ледяную прорубь.

— Эк угораздило! — злился Хлебников, тщетно пытаясь вытянуть ноги — они упирались в спинку кровати. — Ты хоть Смородинову не докладывай, — просяще смотрел он на Семена. — Еще денек-другой — поднимусь…

На душе у Семена было муторно, и все же он не опускал рук, да и граница не разрешала ему сникнуть, держала в постоянном напряжении.

В этот день Семен возвратился с участка к вечеру, Миновав рощу и ржаное поле, они вместе с Фомичевым поднялись по склону оврага. Отсюда хорошо видна была застава — вся высвеченная предзакатным солнцем, она стояла притихшая, молчаливая.

«Пару часов отдохну, — решил Семен, въезжая в ворота, — а в ночь — на проверку нарядов».

В. беседке, скрытой молодыми березками, в ожидании боевого расчета собрались бойцы. Издали слышался оживленный говор и смех.

«Впрочем, какой же отдых, — поправил себя Семен. — Сейчас боевой расчет, потом со свободными от службы бойцами надо закончить рытье запасных огневых позиций, потом…»

Запасным позициям Семен придавал большое значение: в случае чего — это было ясно, как дважды два, — артиллерия немцев обрушит удар по заставе, отмеченной у них, разумеется, на всех картах. А пограничники, заранее выведенные с заставы на запасную позицию, смогут обороняться до прихода наших войск. Смородинов в свое время горячо одобрил инициативу лейтенанта Легостаева, и запасные позиции были оборудованы почти на всем участке отряда.

Дежурный по заставе встретил Семена обнадеживающим рапортом: все в порядке, происшествий не случилось. Бойцы, помогавшие соседней заставе ловить диверсантов, отдохнули и готовы нести службу.

— И никаких новостей? — с недоверием переспросил Семен, зная, что порой о неприятном дежурные предпочитают умалчивать или же, на худой конец, оставляют их «на закуску».

— Есть одно известие, — замялся дежурный, и плутоватое лицо его просияло. — Походная кухня прибыла, товарищ лейтенант. Поставлена у конюшни, повара изучают матчасть. Раскритиковали вдребезги, товарищ лейтенант! Доказывают: мол, такого борща, как на заставе, в этом адском котле в жисть не сварить!