— Так… — Макухин почувствовал, что к сердцу прикоснулись чем-то нестерпимо горячим. — Так… Говори…

— Пока все, Федор. А что в плену — точно.

— А как он там, как? — вырвалось у Макухина, хотя он и понимал, что никто сейчас не сможет ответить на этот вопрос.

— Будем верить, что нормально. — Бочаров вдруг услышал в трубке хриплое дыхание Макухина и взволнованно, просяще добавил: — А ты держись, Федор, понимаешь, надо держаться!

Трубка выпала из ставших вмиг ватными пальцев Макухина.

— Федор, ты слышишь? Что случилось, Федор? — спрашивал Бочаров, не получая ответа. — Я сейчас приеду к тебе, слышишь?

Когда Бочаров приехал на квартиру Макухина, заплаканная Ольга Афанасьевна, глотая слезы, сказала, что мужа только что увезли на «скорой» в больницу с подозрением на инфаркт.

Устроив Ярославу в своей квартире под присмотром старшины Мачнева, Семен поспешил на заставу. Здесь он сразу же прошел в свой кабинет, плотно прикрыл дверь и, связавшись с отрядом, доложил о происшествии Смородинову. Тот сказал, что пришлет на заставу машину с офицером, что за женщиной, перешедшей границу, вплоть до особого распоряжения нужно смотреть в оба, а ночные наряды по возможности усилить. Говорил, как всегда, флегматично и вроде бы даже незаинтересованно, но Семен знал, что, чем больше он волнуется, тем усерднее старается изобразить полнейшее спокойствие.

Едва Семен закончил разговор со Смородиновым, как позвонил сосед слева, старший лейтенант Улыбышев.

— У тебя вроде стреляли, — хмуро осведомился он, и Семен отчетливо представил себе его вечно чем-то рассерженное лицо, противоречащее фамилии. — Ты в курсе?

— В курсе, — лаконично ответил Семен. — Немцы стреляли.

— С чего бы это?

— А кто их знает? Развлекаются.

— Я серьезно. На фланг тревожную группу выслал.

— Ну, это не повредит, — одобрил Семен. — У тебя-то что нового? Или, как говорят англичане, лучшая новость — отсутствие всяких новостей?

— Все по-старому, — не принял шутку Улыбышев. — Война еще не объявлена, а мы уже воюем. Нарушитель косяком прет. А тут еще гость.

— Кто?

— Корреспондент из Минска. Приехал репортаж писать. О буднях пограничной заставы.

— Считай, что тебе крупно повезло, — усмехнулся Семен. — На полном скаку ворвешься в историю. Да и корреспондент у тебя тоже везучий. Денька этак на два подзадержится — пороху понюхает. Досыта.

— Любитель ты разыгрывать, — буркнул Улыбышев. — А мне каково?

— А ты любитель великомучеником прикидываться, — отбрил его Семен. — Хотя твоя застава по сравнению с моей — курорт.

— Могу поменяться, — всерьез обиделся Улыбышев. — Хоть сейчас.

— После войны поменяемся.

— Чего ты заладил? — вскинулся Улыбышев. — А то, чего доброго, накаркаешь.

— Мне что, — попробовал пошутить Семен. — Я парень холостой, неженатый, а у тебя красотка — одна такая на всю западную границу, от моря до моря.

— Болтун ты, Легостаев, — беззлобно сказал Улыбышев, явно довольный комплиментом. — Неисправимый любитель почесать язык.

— А язык, товарищ Улыбышев, на то и дан человеку господом богом.

— Закончим, — на правах старшего по званию прервал его Улыбышев. — Сейчас не время, сам понимаешь. Что нового будет — извести. А то, пока тебе не позвонишь, ты безмолвствуешь.

— Теперь держись, буду звонить через каждые полчаса, — пообещал Семен.

На том и закончили. Позже, вспоминая эту ночь, Семен с грустью думал, что больше ему не пришлось говорить с Улыбышевым. В первые же минуты войны связь оборвалась, а сам Улыбышев был убит: его сразило осколком снаряда еще на крыльце заставы…

Семен прошел в казарму. Там стояла полутьма: фитиль керосиновой лампы был прикручен, стекло закоптилось. Почти все койки пустовали — наряды еще не вернулись с границы. Лишь в углу кто-то сладко, протяжно храпел, будто вознамерился втянуть в легкие весь воздух.

Хлебникова Семен застал сидящим на койке. Он медленно натягивал брюки на исхудавшие, высохшие ноги и морщился от головокружения.

— Не спится? — спросил Семен.

— Как на участке? — вместо ответа задал вопрос Хлебников, придвигая к себе сапоги с навернутыми вокруг голенищ байковыми портянками.

— Стрельба была, — уклончиво ответил Семен. — Немцы расшалились.

— Не убыло бы тебя, если бы и доложил, — укоризненно заметил Хлебников.

— Чего больного тревожить? Соль на раны сыпать? — хотел было шуткой отделаться Семен.

— Брось выкомаривать, — невесело оборвал его Хлебников. — Говори лучше, кого на границе задержал.

— А это ты у майора Смородинова спроси, — нахмурился Семен.

— Боишься награду на двоих делить? — в упор спросил Хлебников.

— Будешь такими афоризмами кидаться — я с тобой вообще говорить перестану, — всерьез рассердился Семен.

— Чувство юмора потерял? — пытаясь смягчить разговор, спросил Хлебников. — А коль со мной считаться не желаешь, я Смородинову позвоню, пусть меня на другую заставу пошлет или в отряд вернет. Думаешь, мне делать нечего?

— Поступай как знаешь.

— И все же — кого задержал?

— Известно кого — человека. А больше ничего не смогу сказать без личного разрешения Смородинова. Кстати, он приказал быть наготове, вполне вероятно, вот-вот немцы могут напасть.

Хлебников все же сходил в канцелярию, переговорил со Смородиновым. О том, что ему сказал начальник отряда, распространяться не стал. И больше не задал Семену ни одного вопроса.

На рассвете Семен пришел домой. На крыльце сидел расстроенный Мачнев. Он очень обрадовался приходу лейтенанта и принялся тут же высказывать обиду:

— Никакого сладу с ней нет, товарищ лейтенант. Из квартиры выгнала, нечего, говорит, меня сторожить. А я ж за нее в ответе. Голову снесут, если что, и скажут, что так и был ты, дорогой товарищ Мачнев, без этого предмета. Какой из меня караульщик? Приставим часового — и дело с концом.

— Помощь-то ей оказал? Рану перебинтовал?

— Перебинтуешь ей, товарищ лейтенант! Да она и близко к себе не подпускает. Дикарка какая-то!

— Ну, хорошо, Мачнев, можешь быть свободен. Отдохни немного, день сегодня будет крутой.

— Часового прислать?

— Не надо пока.

Мачнев, облегченно вздохнув, ушел, а Семен тихонько постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал громче.

— Войдите, — едва слышно раздалось из комнаты.

Семен нерешительно открыл дверь и остановился на пороге. Непривычно и дико было видеть на своей кровати женщину. Он смотрел на нее и невольно сравнивал с Настей. Ничего похожего — день и ночь! Черные, коротко подстриженные волосы на подушке — черный уголь на белом снегу. Карие, пронзительной силы глаза. Смуглое, как у мулатки, лицо. А у Насти — льняные косички, яркая синь чем-то изумленных глаз, розовые, как на морозе, щеки. И Настя совсем еще девочка по сравнению с этой, по всему видно, волевой, решительной и прекрасно знающей жизнь женщиной.

— Доброе утро, — сказал Семен, когда обоюдное молчание стало нестерпимым.

Ярослава кивнула в ответ, что-то смягчилось в ее суровом лице, — может, чуть добрее стали глаза.

— Я сообщил о вас в отряд, — сказал Семен, не ожидая вопросов. — За вами выслали машину.

Ярослава молчала.

— Может быть, вам что-нибудь нужно? — спросил Семен, — К сожалению, на заставе нет ни одной женщины, и вы уж не обижайтесь, что помогать вам будут мужчины.

Он чуть было не сказал «ухаживать за вами», но вовремя сдержался — уж слишком явной была двусмысленность этих слов.

— Очень хорошо, — сказала Ярослава.

Семен не мог понять, почему она так говорит, и смутился.

— Нет женщин, — значит нет и детей? — спросила она, и в голосе ее послышалась надежда на то, что он подтвердит ее предположение.

— Нет и детей.

— И на том спасибо, — вздохнув, сказала она.

Семен потоптался у порога, не зная, куда себя деть в своей собственной комнате. Потом присел на краешек табуретки. День был пасмурный, солнце так и не сумело выбраться из-за туч, и потому в комнате тоже было пасмурно и тоскливо.