— Верю.

То ли пот, то ли слезы застилали глаза Провоторова, и он изредка смахивал их обшлагом гимнастерки.

Семен неожиданно заволновался, закрутил головой, как бы надеясь найти поблизости того, кого ему хотелось увидеть.

— Ярослава здесь? — глухо спросил он. — Говори скорее, сержант, здесь?

— Какая Ярослава? — изумился Провоторов. — Жена?

Семен прикусил губу, обессиленно простонал и долго лежал молча. Сейчас ему казалось, что Ярослава привиделась ему во сне. «А может, ее и не было вовсе, — со страхом подумал он. — Ну, а если была? Значит, ты покинул ее? Как же ты мог ее покинуть там, в доме, у окна, где береза?»

— Ты скажи, сержант, какое училище кончал? — вдруг совсем о другом спросил Семен.

— Да я не училище — полковую школу, — смутился Провоторов.

— Не все ли равно, друг, — проникновенно сказал Семен. — Где учился, скажи.

— В Приволжске.

— В лагерях стояли?!

— В лагерях.

— Бог ты мой, сержант! Только война так разлучает и так сводит… И я оттуда же!

— Неужто? — обрадовался Провоторов.

— Запомни, — вдруг жестко, отбрасывая воспоминания, проговорил Семен. — Запомни — зовут меня Семеном, фамилия — Легостаев… И не называй меня на «вы» и «товарищ лейтенант», очень прошу тебя… — Он говорил резко, грубовато, словно боялся, что Провоторов не послушается. — Мой тебе совет, Провоторов: к черту отсюда, скорей туда, где немцы. Воевать надо… — И он опять потерял сознание.

Когда Семен очнулся, то сразу же понял, что лежит на огороде: пахло укропом, картофельной ботвой, свежими огурцами. Рядом негромко разговаривали бойцы.

— Есть у меня дома атлас мира, — говорил один. — До смерти люблю географические карты. Разглядываю и путешествую по всем странам. И понимаешь, вычитал: суши на земном шаре — двадцать девять процентов, воды — семьдесят один. Тебе это ни о чем не говорит?

— А что?

— Выходит, человечество на острове живет. И на этом-то острове люди друг другу глотку перегрызают. Спрашивается, зачем? Ну, если ты на острове, а кругом вода, и ты на нем вроде как временный гость, так живи себе тихо-мирно. Люди же все…

«Опять этот Глеб!» — догадался Семен.

— Ишь ты, философ. Люди… — прервал Глеба боец. — Капиталист — он тоже «люди». И фашист. Так что же получается?

— He агитируй. Политграмоте обучен.

— А ты чего агитируешь? И если себя временным гостем считаешь, так что ты за человек?

— А ты что, сто лет проживешь?

— Чудак! Человек смертен, никуда не попрешь. А вот дело наше — это другая статья. Оно времени неподвластно. Нас не станет — другие нашим путем пойдут…

Семен хотел было вмешаться в разговор, но не смог. К нему подошел, устало волоча ноги, Провоторов. Он долго смотрел на Семена, как бы стараясь убедить себя в том, что где-то уже видел его, дружил с ним и что они никогда не расставались.

— Ты вот, сержант, можно сказать, земляк, — наконец заговорил Семен. — Тебе могу признаться. Глупость я великую совершил — девушку к себе на заставу вызвал. Настю. Теперь вот боюсь за нее. Несчастливая у меня застава, сержант. Полегла вся, и, значит, Ярослава тоже…

— Кто это? — спросил Провоторов.

— Женщина, — ответил Семен. — Человек. Да еще какой человек!

— Товарищ младший сержант! Танки! — крикнул Решетников.

Первым вскочил на ноги Глеб. Цепкими глазами он мигом обшарил весь горизонт от кромки ржаного поля до самого леса.

— Точно, они, — увидев выползавшие из леса танки и стараясь не показать свою радость, подтвердил Глеб.

Артиллеристы бросились к орудию. Провоторову даже не пришлось подавать команду.

— Помоги встать, друг, — попросил Семен. — Я такую силу в себе почувствовал…

Провоторов по его непреклонному лицу понял, что отговаривать бессмысленно. Он наклонился к приподнявшемуся с земли Семену и подставил ему плечо, обхватив за спину рукой. Семен встал, не застонав.

— Ты меня — к орудию, — сказал он. — Дадим им прикурить, сержант?

— Дали бы, — вздохнул Провоторов, помогая Семену ковылять на одной ноге. — Дали бы прикурить, да снарядов всего два.

— Два? — приостановился Семен. — Ну что ж, два так два, — ожесточенно повторил он. — Выходит, двух танков немцы недосчитаются.

— Одного, — поправил Провоторов. — Вторым ее взорвем, — кивнул он на пушку и отвернулся.

Он усадил Семена возле орудия.

— Ты мне наган дай, — оказал Семен. — Наган, он тоже стреляет.

К Семену подбежал взъерошенный Решетников.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к младшему…

— Без церемоний, — перебил Семен. — Сейчас устав в сердце, а не на языке.

— Товарищ младший сержант, — гневно выпалил Решетников. — Этот подонок исчез…

— Зимоглядов? — сразу же догадался Провоторов.

— Он. Пока мы орудие к бою приводили, он огородами…

— Говорил тебе, сержант, — расстрелять, — жестко напомнил Семен. — Я его сам хотел в расход пустить, да наган не смог поднять. Он же гад, насквозь виден.

— Кто мог подумать, что найдутся такие, — возмущенно сказал Провоторов. — Сколько их, как думаешь?

— Думаю, немного.

— Я тоже. Вот победим, что они делать будут? Небось спрячутся, честными прикинутся, Советскую власть прославлять будут.

— Раскусим, — заверил Семен. — И сполна рассчитаемся.

Провоторов не успел ответить. У самого орудия — барабанные перепонки едва не вдребезги — хрястнула мина.

— Начинается! — не слыша своего голоса, крикнул Провоторов. — Вот что, Семен, — он первый раз назвал лейтенанта по имени, — ползи в погреб, возле хаты, от тебя сейчас проку мало. Я сам…

— Вот этого не ожидал, — горько прохрипел Семен. — У меня наган есть. И зубы, понял?

— Слаб ты. А у них шеи бычьи, не перегрызешь.

— Перегрызу! — не уступал Семен.

— Три танка, — словно в раздумье, сказал Провоторов. — Три танка, а снаряд один. Значит, два все-таки прорвутся.

Он вынул панораму из гнезда прицельного приспособления и протянул Семену.

— Сохрани, если удастся. На память.

Провоторов звякнул затвором, крутанул маховик вертикальной наводки. Ствол пушки послушно пошел вниз, принимая горизонтальное положение.

— Без панорамы будешь стрелять? — удивился Семен.

— По стволу наведу — верное дело, — отозвался Провоторов. — Вот он, миленький, в стволе сидит. Считай, лейтенант, для этого танка война закончилась.

— Может, и для нас тоже? — спросил Решетников.

— Прекрати, — резко оборвал его Провоторов.

Он подхватил левой рукой снаряд, с необычной лаской, будто прощаясь, взглянул на длинную, сверкнувшую на солнце латунную гильзу и погладил ее ладонью, как живое и дорогое существо. Потом решительно направил снаряд в ствол, резко ударил ладонью в дно гильзы. Снаряд с яростным звоном впаялся в патронник и застыл, ожидая своей участи. Сердито и четко звякнул затвор.

— Орудие! — сам себе скомандовал Провоторов.

Пушка рявкнула, обдав Семена тугой горькой волной, и в тот же миг в него сыпануло комками низвергнувшейся, словно из вулкана, земли и еще чем-то острым, нестерпимо горячим.

«Танк огрызается, — успел догадаться Семен. — Неужто промахнулся сержант? Не может быть, он же нашенский…»

Школа, в которой работал Максим, готовилась эвакуироваться в Куйбышев, и, хотя с первого сентября в ней, как обычно, начались занятия, все — и учителя, и ученики — жили предстоящим отъездом.

Максиму, не получавшему никаких вестей от Ярославы, было одиноко и горько не только дома, где все напоминало ему о ней, — и певучий говорок Жеки, и фотографии, сделанные в Велегоже, но и в школе, где большинство учителей были людьми солидного возраста — всех остальных, словно магнитом, притянул к себе фронт. Максим страдал оттого, что он, самый молодой из них, вынужден готовиться к опостылевшим урокам, сидеть на учительских совещаниях, рассказывать ученикам бог знает о каких далеких, покрытых седой пылью веков временах, — словом, делать все то, что делал и шестидесятилетний географ Георгий Маркович, и пятидесятилетняя преподавательница физики Азалия Викторовна. Максиму все труднее и мучительнее становилось смотреть в глаза своим ученикам. Они, эти глаза, нацеленные на него со всех парт, казалось, безмолвно повторяли один и тот же вопрос: «А вы почему не на фронте? Почему вы не на фронте?»