— Не надо психологических экспериментов, Петяня, — сказал он проникновенно. — Все-таки я заменял тебе отца. И кто знает, в трудный час, может, еще спасать тебя придется. Только уж выслушай до конца. Не могу больше в себе это держать, не могу! Так вот, вникай: помнишь, я тебе рассказывал, как белого офицера на расстрел вел, как его последнее желание выполнял? Помнишь, какую он песню пел, тот офицер?

— Помню, — ответил Петр, все еще не понимая, почему Зимоглядов вздумал говорить об этом именно сейчас. — Романс пел.

— Романс! — обрадованно воскликнул Зимоглядов. — Это мой самый любимый романс! Всю мою жизнь он в моей душе звучит. Вот и сейчас, и сейчас. Петяша, если бы ты приник к груди моей, его бы услышал, романс этот. Клянусь тебе! И поверь, милый Петяня, ложь меня всегда жжет, испепеляет вовсе. Когда лгу, когда ложь со мной остается, она мне, как гадюка, в самое сердце ядовитым жалом впивается, жизнью своей тебе клянусь! И потому хоть сейчас, но выкину я ее из души своей, выплесну, даже во вред себе, понял, Петяня? Я к правде приучен, к благородству, и понятие чести для меня свято. Так слушай: то не я его расстреливал, то он меня расстреливал!

— Значит, — ошалело вскинул на него глаза Петр, — значит…

Он не успел договорить: глаза Зимоглядова засияли с такой откровенной радостью, точно в них ударило утреннее весеннее солнце.

— Да, лейтенант Клименко, — теперь Зимоглядов преобразился в подтянутого, гибкого, с изящными манерами военного, — перед вами полковник армии его высокопревосходительства адмирала Колчака!

— Бред какой-то, — растерянно пробормотал Петр. — Сон…

— Не бред и не сон, лейтенант. Разговор с вами окончен. И можете отправляться на свой фронт, если… Если он еще существует. Желаю удачи!

Зимоглядов галантно раскланялся, вложив в этот жест все мастерство, на какое был способен.

— Как же я это… Как же я тебя раньше не раскусил? — изумленно спросил Петр и оцепенело побрел к выходу. — Но еще не поздно, не поздно!

— Эх, Петька, Петька! — остановил его Зимоглядов. — Сосунком тебя помню, сосунком ты и остался. Можно сказать, классовая борьба мимо тебя пронеслась, краешком не задела, ты о ней только в газетах и читал. Помню, как ты нюни распустил, когда я тебе о расстреле офицера картинки рисовал. Экой ты армяк: чуть что — и обмяк. Надо же так умудриться — чуть не в два метра вымахать, а твердости не набраться. А ведь «Петр», милейший ты мой Петяня, кремень означает, небось это тебе, как журналисту, ведомо. Но такие, как ты, тюхи-матюхи, запомни — ни здесь не нужны, ни немцам. А о доносе, — голос Зимоглядова стал грозным, беспощадно жестким, — о доносе — ты это из головы выкинь. И поскорее, пожалуйста. К одной стенке нас с тобой поставят. Меня — известно за что, а тебя — за то, что врага укрывал, считай чуть не два годочка сберегал. Да если меня сцапают, я тебя, пасынок шелудивый, как первого своего сообщника разрисую — что там твой Рембрандт! И кроме всего прочего, последнюю правду тебе говорю — беду, непоправимую беду доносы за собой влекут. Мать — я о твоей матери говорю, — она ведь тоже собиралась на меня донести.

Петр стоял окаменевший, оглохший, немой. Он знал, что сейчас, едва сумеет справиться с собой, едва почувствует хоть чуточку силы в руке, вынет из кобуры револьвер и разрядит весь барабан в этого страшного и ненавистного ему человека.

Неожиданно со двора донесся чей-то отрывистый голос, звякнула щеколда, заскрипел снег. Зимоглядов метнулся к окну, сбив на ходу стул. Когда он обернулся, Петр увидел его перекошенное злобой и страхом лицо. Зимоглядов стремительно натянул на себя меховую куртку, нахлобучил шапку, и с силой распахнув створки расписанного морозом окна, удивительно ловко вывалился во двор.

Петр выхватил револьвер и, подбежав к окну, в которое ворвались клубы морозного воздуха, нажал на спуск. Выстрела не последовало. «Нет-нет, я просто не услышал, не услышал выстрела, — в смятении подумал Петр. — Я сейчас, сейчас…» Он снова до боли в суставе дернул за спусковой крючок и в этот момент увидел, что Зимоглядов, как на полосе препятствий, перемахнул через высокий забор.

В комнату, настежь распахнув дверь, влетели два запыхавшихся красноармейца.

— Он скрылся там… за забором, — обессиленно проговорил Петр.

— Бойченко! — позвал один из бойцов, видимо старший. — Останься с ним, разберись.

И он пулей выскочил за дверь. Через минуту Петр увидел, как еще трое бойцов устремились вслед за Зимоглядовым.

— Я хотел задержать его, — понимая, что нельзя молчать, взволнованно, ища слова так, будто самые простые из них исчезли навсегда, заговорил Петр. — Стрелял вот…

Щупловатый, с цепким взглядом боец взял протянутый Петром револьвер, крутанул барабан.

— Осечка, — чему-то усмехнулся он. — Надо же, две осечки подряд. Чего ж ты еще не стрелял?

— Надо бы, — смущенно сказал Петр. — Да вот заело.

— Заело… — передразнил боец. — А теперь… — Он внимательно всмотрелся в Петра и вдруг присмирел. — Извините, товарищ лейтенант, — проговорил он, оправдываясь. — Я сгоряча ваших кубарей не заметил.

— Чего же мы стоим? — встрепенулся Петр. — Догонять его надо, гада…

— Э, нет, спокойненько, нервишки вам еще пригодятся, товарищ лейтенант, — остудил его боец. — Приказ мне был даден, слыхали? Так что же вы меня сбиваете? Еще надо определить, как вы сюда попали, по какому случаю.

Петр удивленно вскинул плечами, поражаясь недогадливости бойца.

— Чего ж тут определять? Вот мои документы. — Он полез в боковой карман шинели, долго не мог вытащить удостоверение. — Вот.

Боец посмотрел документ и уже более доверчиво взглянул на Петра.

— Все в ажуре, товарищ лейтенант, а только ситуация непонятная. А потому горячка ни к чему. Разберемся — честь друг другу отдадим, и в дальний путь, на долгие года…

«Как он может шутить в такой момент, паясничать?» — возмутился Петр.

— У меня тоже приказ, я откомандирован на фронт, — сердито сказал он. — И мне не до шуток. Чего же тут неясного? Это моя дача. В ней жил мой отчим. Час назад я по пути в часть заскочил сюда попрощаться. И здесь он мне признался, понимаете, открыто признался, что он бывший колчаковский офицер. Я хотел арестовать его, а тут вы…

Глаза у бойца сузились, стали еще более цепкими.

— Как в сказке, — присвистнул он. — Вы присядьте, я обязан комнату обыскать.

— Я помогу вам, — суетливо сказал Петр. Чувство вины все больше угнетало его.

— Помогай, — согласился боец, переходя на «ты». — Только учти, корреспондент или кто ты там, у меня осечек не бывает.

Боец, держа в правой руке пистолет, левой открывал дверцы шкафа, стола, пристально заглядывал внутрь.

— Ну-ка, чемоданы открой. Вот те, что под кушеткой, — велел он Петру.

Петр нагнулся, полез за чемоданами, Нос защекотало от паутины. Верхний чемодан оказался легким, в него было свалено грязное белье. А нижний Петр вытащил с большим трудом. Попытался раскрыть — замки не поддавались.

— А ты его топориком поддень, — посоветовал боец, но, спохватившись, добавил: — Погоди, я сам.

Он взял стоявший у печки топорик и сноровисто вскрыл чемодан. Петр распахнул крышку и остолбенел.

— Веселый у тебя отчим! — воскликнул боец. — Знаешь, как эта штука называется?

— Догадываюсь, — дрожащим голосом пролепетал Петр. — Рация?

— Она самая, — подтвердил боец.

Петр обессиленно опустился на край кушетки. В раскрытое окно настырно лез морозный воздух, а ему казалось, что он задыхается. «У тебя бывает такое — будто воздуха на один глоток, не больше?» — вспыхнули в его голове слова Максима.

Вскоре вернулись бойцы, преследовавшие Зимоглядова. Они были злы, разгорячены погоней.

— Ушел, — сказал старший и приблизился к рации. — Так, понятно. Придется с нами пройтись, товарищ лейтенант. Разобраться надо.

Тюменский эвакогоспиталь был похож на эвакогоспитали других городов, хотя и оказавшихся в глубоком тылу, но жизнь которых жестко и неумолимо регламентировала война. Раненые фронтовики, в их числе Легостаев-старший, были размещены в школе. Рассказывали, что до революции здесь находилась гимназия. Здание было невысоким, мощным, по-сибирски приземистым, но классы, превращенные в госпитальные палаты, радовали простором и обилием воздуха.