— Теперь доказывай, что не верблюд, — сокрушенно сетовал он.

— Главное, не упустили, — попытался успокоить его Легостаев. — Небось не первый и не последний лазутчик. Ложись, выспись. На твой век нарушителей хватит.

— Твои бы слова да в уста начальнику отряда, — усмехнулся Семен. — И что вскочил ни свет ни заря?

— Я ж сказал — тишина разбудила. Да, кстати, и для тебя койку освободил. Своевременно.

— Там мои ребята вершу потрясли, ведро рыбы, не меньше. Даже сом не выдержал искушения — залез. Знаю, ты рыбак заядлый. Велел повару зажарить, к девяти ноль-ноль принесет, отведай.

— Спасибо, — поблагодарил Легостаев. — Я ведь какую рыбку уважаю? Самолично выловленную. И не вершей — промысел не по мне. Удочку обожаю, с поплавком.

— Будет тихо — порыбачим, — пообещал Семен.

— Да уж поздно, — вздохнул Легостаев. — Я хочу на ночной поезд поспеть.

Семен, улегшийся было на койку, вскочил и сел, свесив босые ноги, смутно забелевшие в полумраке.

— Ты это всерьез?

— Вполне.

— Не пущу, часового выставлю, а не пущу.

— Пустишь, — грустно улыбнулся Легостаев. — Вот границу мне покажешь, как обещал, и пустишь. Никуда не денешься. Горячие у тебя, сынка, денечки, тут не до отца. Я же сам, считай, военный, понимаю. Главное — повидались мы с тобой, на сердце полегчало.

Семен обиженно молчал. Потом лег на правый бок, поворочался с минуту, будто не решался сказать отцу что-то неприятное, и тут же уснул.

Легостаев оделся и вышел в сад. Тьма уже исчезла, уступив место рассвету. Листья старых кряжистых яблонь зашептались на легком ветерке.

Легостаев любил минуты, в которые занималось утро. Обычно радовало сознание того, что впереди еще много времени до ночи, в которые можно работать, творить. Именно утром рождались в его голове смелые планы, необычные замыслы. Он испытывал душевный подъем, ясно и смело работала мысль. Вот и сейчас ему захотелось самые первые свои впечатления о встрече с сыном перенести на полотно, соединив в нем несоединимое: тишину, от которой проснулся, и тревогу, которой не испытал. И тут же одернул себя: «Это потом. Ты приехал только ради того, чтобы повидаться с сыном. И сегодня ночью уедешь. Так будет лучше».

Легостаев обвел пристальным, просветленным взглядом сбросивший с себя непроницаемое покрывало лес, и страшное чувство овладело им: ему на миг почудилось, что это тайга, самая настоящая сибирская тайга, по которой, быть может, идет сейчас Ирина. Если бы он знал ее адрес! Бросил бы все и поехал к ней, хотя бы издали посмотрел. Чтобы знать, что она живет, дышит, смеется, плачет, смотрит на те самые звезды, которые тихо гасли сейчас над заставой.

— Разрешите? — услышал он позади себя негромкий, но отчетливый вопрос.

Легостаев обернулся. Под яблоней стоял боец в белом поварском халате, в лихо, щегольски надвинутой пилотке. Широкоскулое лицо его сияло улыбкой счастливого и всем довольного человека, мохнатые рыжие брови, припухлые сочные губы и небольшой приплюснутый нос усиливали это впечатление. Боец был высокий и потому левой вытянутой кверху рукой отводил от головы мешавшую ему ветку яблони. Правой рукой он ловко держал поднос с большой алюминиевой миской, полной жареной рыбы, тарелкой с крупными ломтями хлеба. Тут же лежали еще мокрые, прямо с грядки, темно-зеленые, с пупырышками огурцы. Рыба была обжарена до золотисто-коричневого цвета, и Легостаев глотнул слюну, заранее предвкушая, как будет лакомиться. «Позаботился Семен, — с благодарностью к сыну подумал он. — Не до меня ведь было, а надо же, и об отце не забыл».

— Разрешите? — все с той же лихой веселостью на которую невозможно было не откликнуться таким же жизнерадостным настроением, повторил боец, видя, что Легостаев молчит. — Лейтенант велел принести. Ночной улов!

— Да, пожалуйста, — засуетился Легостаев. — Но он спит, и не хотелось бы его тревожить.

— Понятно, — словно его обрадовало это сообщение, сказал боец. — Есть не тревожить! Вот тут, под яблоньками. На природе, на вольном воздушке.

Боец поставил поднос на деревянный, в капельках росы столик в беседке, гостеприимно пригласил:

— Угощайтесь. Как говорится, не евши легче, а поевши крепче.

— Да я уж сына подожду, — сказал Легостаев. — Спасибо.

— Вот это зря, — улыбаясь, возразил боец. — Не дадут ему позавтракать, это уж точно. У нас так: то звонок от наряда, то звонок из отряда, — он радостно хохотнул, довольный тем, что получилось складно. — У нас безгрозицы не бывает.

— Безгрозицы? — удивился Легостаев. — Славное слово!

— Безгрозицы, — подтвердил боец. — И солнце в небе сидит, а над заставой — молния. Пословица у нас есть: чтоб тебе ежа против колючек родить! Вот и я ему того желаю.

— Кому? — насторожился Легостаев.

— Гитлеру! — сердито ответил боец.

— А-а… — успокоился Легостаев. — Да вы садитесь. Мы и познакомиться забыли.

— Брусницын, — вытянулся боец. — А вас вся застава уже знает. Лейтенанта Легостаева родной батя.

— Точно, — подтвердил Легостаев. — Да вы присаживайтесь.

— Недосуг, — развел длинными руками Брусницын, но все же присел на краешек врытой в землю скамьи. — Ночные наряды с дозорки вертаются — животы небось посводило, кормить надо. Разве что на один момент.

Брусницын заговорил быстро, запальчиво, глотая слова. Чувствовалось, что ему хотелось выговориться, рассказать отцу своего командира все, что накипело на душе.

— Ежа этому Гитлеру в глотку! А почему? Так он же, гад, подает ручку, а подставляет ножку. Сегодня клянется до гроба, а завтра гляди в оба. Житья от него, паразита, нет.

— Пакт у нас с ним, — намеренно подзадорил Легостаев. — О дружбе и ненападении.

— Так мы ему и поверили! — Даже возмущаясь, Брусницын оставался веселым и задорным. — А то его не видно; жнет, где не сеял, собирает, где не рассыпал. Я вот на машиниста паровоза задумал учиться, демобилизуюсь на тот год. А суждено — кто знает?

— Может, и пронесет? — спросил Легостаев.

— Поживите у нас с недельку, — предложил Брусницын, — а потом спрашивайте. Я так разумею. Сказали бы мне: «Матвей, подпиши с Гитлером договор», — взял бы ручку да чернила и подмахнул. А только сам себе на уме. Волка бумажкой не ублажишь, ему овца нужна. И пока он к прыжку готовится — все на оборону пустить без раскачки. А то у нас как бывает: когда коней седлать, тогда и овес засыпать. — Брусницын вскочил, схватил поднос: — Однако я заболтался. Извиняюсь. Побегу, а то они кухню разбомбят.

Он помчался по дорожке, задевая головой ветки яблонь. Уже после того как Брусницын скрылся за домом, потревоженные ветки все еще качались, как от ветра.

Легостаев остался один. «А ведь верно рассуждает этот Брусницын. Точно, как и ты. А только лучше бы мы с ним ошиблись, лучше бы ошиблись! Ты-то уедешь, сегодня ночью уедешь, а Семен останется. И Брусницын останется. И никуда не смогут уехать, да и не уедут. И бомбы начнут падать, а они здесь стоять должны — и ни шагу назад. Граница — она ревнивая, от себя не отпустит…»

Взошло солнце и сразу же скрылось в нависшие над лесом густые облака, окрасив их в кроваво-оранжевый цвет. «К дождю, — отметил Легостаев. — Впрочем, в дождь уезжать — добрая примета».

Взглянув на зажаренную до хрустящей корочки рыбу, он не утерпел и принялся за еду. Рыба была свежей, насквозь пропитанной пахнущим жареными семечками маслом. На концах молодых огурцов еще сохранилась влажная желтая завязь. Хлеб был душистым, как пшеничные зерна, только что вылущенные из колоса. Лучшего завтрака нельзя было и придумать.

Легостаев не успел расправиться с завтраком: через раскрытое в доме окно послышалась переливчатая, казалось, нескончаемая трель телефона. Легостаев кинулся в комнату, но его опередил взметнувшийся с койки Семен.

— Лейтенант Легостаев. Слушаюсь, товарищ майор. Вас понял.

Семен тут же позвонил на заставу, видимо дежурному, и приказал подготовить к высылке на правый фланг дополнительно два наряда.

Легостаев, наблюдавший за этим разговором, удовлетворенно отметил, что сын больше слушает, чем говорит, держит себя как человек, успевший прочно встать на ноги. «Сумасшедшее время, — к радости Легостаева прибавилась горечь, — год равен десятилетию. Год — и у птенца уже крылья».